Корреспондент «Спектра» побывала в бомбоубежище на линии фронта — в районе шахты «Трудовская», занятом ополчением ДНР. Соседняя же Марьинка находится под контролем Национальной Гвардии. Прежде, чем пропустить Марину Ахмедову внутрь, обитатели убежища проверили ее документы, удостоверившись, что она имеет российский паспорт и московскую, а не киевскую прописку.
На деревянных лежаках, накрытых отсыревшими одеялами — три старушки. Одна из них закутана в пуховый платок мышиного цвета. Другая держит в сухой руке металлическую клюку, а на голове ее туго сидит линялая норковая шапка. Седые волосы третьей всклокочены. Ее отечные ноги свешиваются с лежака. Обхватив щеки маленькими руками, она качает головой, приговаривая — «Ой, Господи… Господи». Плачет.
— Я же говорила — мне восемьдесят два года, — старушка всхлипывает, — я войну прошла, и на старости лет мне приходится слушать такое… Я просила не матюкаться. Просила…
Она ложится поверх одеяла и накидывает на себя бледно-розовую тряпку. Подкладывает ладошку под щеку. Слезы капают из ее глаз прямо в ладошку.
— А я съем булочку, — говорит старушка в пуховом платке. — Ирина, я булочку съем! — произносит громче. От зеленого деревянного стола отходит девушка, одетая в джинсы и полосатый свитер. Она протягивает ей булочку. Старуха ест, не поднимая глаз.
В этом сыром каменном отсеке в ряд стоят несколько десятков лежаков. Из-под них торчат пакеты, набитые вещами, картошкой и луком. Рядом табуреты, занятые кастрюльками и жестяными мисками, хлебом. Все стены в картинках, изображающих виды тяжелого оружия, горящие дома и людей в защитных комбинезонах, занятых тушением огня. Сверху надписи — «Борьба с пожарами в очаге ядерного поражения». Из соседнего отсека приходит гул голосов, удлиненный влажным эхом, какое может родиться только в сыром каменном мешке под землей. Кажется, что за стенкой находится больше сотни человек, но в действительности их там не более двух десятков — женщин и детей. Всего в этом убежище живут девяносто три человека.
В отсеке появляется высокая сухопарая азербайджанка с черными глазами и такого же жгучего цвета волосами. На руках у нее — светловолосая девочка лет двух. Она подходит к плачущей старушке.
— Надо пить каптопрес, — произносит она с акцентом, разделяя слова на слоги.
— У меня вчера было давление двести двадцать на сто, — отзывается старушка. — Мне таблетка вчера не помогла.
— Мазь нужна, — подает несмелый голос старушка в пуховом платке. — Забыла, как называется… Чтоб колено растирать. Я упала, когда бежала, — смахнув с колен крошки от съеденной булки, она растирает колено рукой.
— А вы не из нашего убежища, — приближается к ней азербайджанка и наклоняется, чтоб получше рассмотреть ее лицо. Но старушка опускает голову ниже. — Я вас тут не бачила.
— Я в самом начале тут месяц жила, — буркает старушка.
— А где вы потом были?— продолжает расспрос женщина. — Дома?
— Ой… где я только не была, — вздыхает та. — В другом бомбоубежище плохо. Там печки нет, воды нет, — она придвигается к стене, давая понять, что отсюда не уйдет. — Я на этой шахте двадцать семь лет проработала — на лопате с углем, — сказав это, она тоном дает понять, что теперь имеет полное право находиться в этом бомбоубежище.
— Тарана, — зовет азербайджанку третья старушка. — Цитрамон нужен, валидол и валерьянка.
— У меня у внучека день рождения через три дня, ему будет шесть лет, — не отрывая голову от подушки, заговаривает маленькая старушка, по-прежнему собирая слезы в ладонь. — Он мне говорит — «Бабушка, ты купи мне что-нибудь вкусненькое. Я вкусненькое хочу». А я пенсию уже сколько не получала? Четыре месяца, — она умолкает, только временами всхлипывает, приговаривая — «Ой, Господи… Господи».
— Сегодня варить тоже не будем, — сообщает Тарана, спуская с рук раскапризничавшуюся девочку. — Бомбят, вы бачили?— спрашивает она, и вопрос ее повисает в каменной сырости подземелья, запертого с обеих сторон бронированными дверями.
Старушка в платке, оглядевшись по сторонам и, кажется, понимая, что остальные будут хранить молчание, отвечает нехотя.
— Я сегодня весь день не выходила, — говорит она и снова принимается за своего колено, — у меня нога болит, я упала, когда бежала…
— А у меня — давление, — отзывается маленькая старушка с кровати.
— Может, чайник только побежим поставим, — говорит Тарана.
— Наташа с той кровати до убежища не добежала, — напоминает ей старуха с клюкой, кивая на лежак у противоположной стены.
— Какой хороший женщина была! — всплескивает руками Тарана.
— А Марину ранило, помнишь?— спрашивает та же старуха.
— Тоже очень хороший женщина, — отзывается Тарана. — Вообще, хороший. Пошла готовить, в нее снаряд попал — вену большую порезал.
Тарана садится на край лежака, и маленькая старушка сразу поджимает под себя ноги. Она уже перестала плакать, и теперь лежит, уставившись мутными от старости глазами в спину Ирины, которая, стоя у стола, продолжает фасовать хлеб, картошку, печенье и сахар по пакетам.
— Мне из банка звонили, — снова начинает Тарана. — Вы, говорят, машину на кредит брали, заплатите теперь. Откуда я возьму?— кричит она. — Скажи мне, пожалуйста, откуда? Приезжайте из Киева в наше подземелье, заберите! Телевизор я на кредит брала, ваша Национальная Гвардия его украла. Стенку разбили! Стенка у меня была — сервант! Двадцать семь лет я копейку на копейку ложила, сервизы дорогие, бокалы покупала — дочкам в приданное дать. Все разбили! Говорю, уже четыре месяца мы тут под землей сидим, три месяца без света были. Дэнээры нам только продукты привозит — когда им Россия дает, они с нами кусочком делятся. Она меня спрашивает — «Почему вы не уехали?». А куда ехать, скажи, пожалуйста?! — кричит Тарана. — Як уехать? У меня тут дом стоит. А стенку сволочи разбили! Теперь у нас в Марьинке, говорю ей, ваша украинская гвардия стоит, домой меня к себе не пускает. «На пятнадцать минут заходите, берите, что можете унести и уходите!». У-у-у, — укает она. — Это не мой дом, что ли? Как так можно, скажите мне, пожалуйста! Сама я ума не вложу! Тяжелую работу сколько я делала? День-ночь, день-ночь. И зараз я не могу к себе домой зайти? Телевизор в кредит взяла! Машину в кредит взяла. Все украли, в Киев себе отправили. Теперь за что я должна платить? Четыре месяца тут сидим на месте — не работаем, зарплату не получаем. Если мешок картошки дэнээры нам завезут, уже хорошо. К-клянусь, я тоже не люблю матюкаться, но я им в трубку сказала — вот вам! — она показывает фигу.
— У меня тоже по кредиту на карте было минус три тысячи гривен, сейчас минус семь, — вставляет девушка в пуховике, только что вошедшая в отсек.
— К-клянусь, я теперь им ничего не заплачу, — выдыхает Тарана.
— Может, скоро уже конец будет, — вздыхает женщина средних лет, сидящая у стола. На ней теплый свитер, из-под которого выглядывает горловина фиолетовой водолазки. Ее светлые волосы собраны в короткий хвост, а у висков закреплены невидимками. — ДНР уже признали как республику, — продолжает она. — И говорят, что украинская нацгвардия была проплачена только до 1 ноября. В Киеве падает экономика. Но Коломойский со своими деньгами тут, конечно, продолжает колотить наши дома… Спасибо, ДНР, наконец, снаряд из нашего дома вывезла…
— Который твою свекровь убил?— спрашивает Тарана.
— Нет, — отвечает женщина, — новый залетел… Но ничего, — снова вздыхает она, — патологоанатом сказал, она умерла мгновенно, даже не успела понять, что с ней произошло. Только вот муж… все в душе носит, — она кивает в отсек, находящийся справа от нее, откуда доносятся тихие мужские голоса. — Все это не забудется уже, — заканчивает она. — Эта война никогда из нас не выйдет. Никогда муж не забудет, как ему пришлось тело своей матери переступать — ее на пороге убило. Ни нам не забыть, как мы бежали из дома под обстрелами этими.
Старушка поднимается и садится на кровати. Обводит водянистыми глазами помещение, где только под потолком бьется тусклая лампа.
— А я никогда не забуду, как кричал внучек, когда мы попали под бомбежку, — говорит она.
— А я не могу забыть, как люди возле магазина на Жилплощадке погибли, — перехватывает слово Тарана. — В девять утра люди пришли скупляться, и ка-а-ак «Градами» по ним ударили.
— Пятнадцать человек погибло, — говорит светловолосая, и по тону ее слышно, что эти истории о чужих смертях, случившихся близко к ним, каждая из них знает в детальных подробностях. И повторяют они их не для того, чтобы поведать новое, а для того, чтобы дать друг другу понять — каждый из них помнит все, и никогда не забудет.
— А как там один мужчина лежал, — причитает Тарана. — Хлеб буханку держит вот так, — она прижимает руки к животу, — уже погиб, погиб! А хлеб не отпускает.
— Им без разницы, куда стрелять, — произносит светловолосая. — Они же знают, что стреляют по населенному пункту.
— А як я могу забыть, — начинает кричать Тарана, — они разбили мою стенку! Всю посуду разбили! У меня четверо детей, я хотела им после себя что-то дать! Я когда увидела разбитые сервизы, сразу в обморок падала, сознание теряла, клянусь! Як такое можно забыть?!
— Не забуду, не забуду, — маленькая старушка закрывает уши руками и трясет головой. — Мы шли с Трудовских — дочка, внук и я. Дочка обернулась и говорит — «Мама, смотри, машины едут длинные». Я тоже обернулась — в этих машинах бетон везли, много его было наложено. И парень стоял у дороги, что-то в телефон говорил.
— Наверное, наводил, — вставляет светловолосая.
— И началась бомбежка, — старушка трясет головой, словно желая выбросить из нее это воспоминание. — Один мужчина взял меня под руку — «Пригнитесь, бабуля, и бежите!». А внучек так кричал, страшное дело, — она закрывает сухой ладонью глаза, дряблый рот ее кривится, по морщинам текут слезы.
Начинает плакать и другая старушка — с клюкой. «Ой, Господи… Господи…» — женскими голосами вздыхает отсек. Входят еще три женщины. Сидящие на лежаке теснятся, уступая место и этим.
Одна из них, одетая в теплый халат с крупными красными цветами, складывает руки на животе и присоединяет свой голос к общему хору жалоб и причитаний. Другая, лет сорока, крепко обнимает ладонями кружку с горячим чаем, делает из нее шумные глотки. Третья, севшая с краю, смотрит перед собой. Покрасневшие ее глаза выдают — она часто плачет. Сверху с веревки свешиваются майки и полотенца, почти задевая ее волосы, волнистые от природы, разделенные на пробор и седеющие у лба. И если бы не скорбное выражение, прижившееся на ее лице, то можно было бы сказать, что эта женщина — очень красива.
— Отстроят твой дом, не плачь, — буркает бабка в платке, едва толкая эту новую женщину локтем. Едва услышав эти слова, та начинает плакать, всхлипывая глубоко и не стесняясь рыданий. В проеме, соединяющим этот отсек с соседним, вырастает мальчик с бледным одутловатым лицом. Он смотрит на плачущую с жалостью, а когда взрослые обращают на него внимание, убегает.
— А кто его восстановит? Кто?— всхлипывает женщина. — Я ведь двадцать лет на лопате, на шахте…
— Говорят, скоро шахта будет работать, — встрепенувшись, произносит старушка в платке.
— Говорят-говорят, — всхлипывает женщина, — а меня уже на работу не возьмут, потому что возраст… Что делать? Куда идти?
— Да где и кому мы нужны?— спрашивает старушка с клюкой, давая понять, что ее вопрос не требует ответа.
— Я пошла на шахту, мне выделили досок, — продолжает красивая женщина. — А машины не нашлось. Я думаю, я сама на тачке отвезу их, так будет быстрей… Ну не могу я бросить свой дом, — плачет. — Я в нем всю жизнь одна прожила и за хозяина, и за хозяйку. Ну, вот зима началась, где мне жить, как не в своем доме? От него половина осталась, но это ведь мой дом. Я не брошу его, не оставлю. Дому сейчас плохо, а мне — еще хуже. Каждый день захожу туда и плачу. Стоял дом, и нет больше дома. Как это так?— она обводит покрасневшими глазами женщин.
— Да отстроят, отстроят твой дом, — снова успокаивает ее старушка в платке. — ДНР тебе поможет.
— Когда это будет? Ког-да? Хоть бы дымарь остался. Но и дымаря нет. Не могу я это переносить, не могу, — она ссутулившись, трясет плечами. — Пойду, посижу в нем, наплачусь, потом вернусь сюда, посижу между людьми, немножко успокоюсь. А на завтра — снова к нему, к дому. Он ведь — это все, что у меня есть на белом свете. Теплый, хороший, а главное — нужный. Мне нужный. Какой ни есть, а мой.
— А я тоже лепила-лепила, как ласточка, — говорит та, что пьет чай, — для моих троих деток. А теперь дома нет.
— А у меня сынка нет, — произносит красивая, перестав плакать. — Он умер. Как раз перед этой войной. Сердце схватило. А у меня был такой хороший сын. И у меня был такой хороший дом, — она умолкает и смотрит в одну точку — на другом конце отсека. Эту черту — между ее глазами и противоположной стеной — пересекают новые люди. Двое шахтеров возвращаются с шахты, расположенной прямо под боком убежища. Следом за ними идет женщина в теплой куртке. Она с утра укладывала шпалы на разбитой железной дороге. Перед началом обстрела, вышедшие из убежища на работу, спешно возвращаются назад — под землю.
— На трассе сильно бомбили, — бросает вошедшая. — Не знаешь уже, куда ховаться.
— Они нас видят, — говорит светловолосая. — В бинокли видят, и стреляют. Мы для них — как на ладони. Они нас видят и ненавидят. Всю западную Украину настроили против нас.
— Порошенко продал всю Украину Америке, — говорит Ирина, закончившая делить продукты. — А теперь хочет расплатиться нашими землями. Но сначала ее нужно очистить от людей. А мы не очистимся! — заявляет она, выходя на середину. — Мы будем держаться за свою землю, хотя столько людей уже поубивали, столько домов и шахт разбомбили. Знают, что мы шахтой живем. А шахта наша теперь тонет. Воду теперь не откачать — когда бомбят, людей в нее не спустишь. Но ведь все равно работают, — она оглядывается на вошедших шахтеров, вынужденных теперь и день, и ночь проводить под землей. — Мы все равно будем выходить на шахту на свой страх и риск. И, может быть, нам за нашу работу когда-нибудь заплатят.
Пока она говорит, ее голос крепнет. И хотя он дрожит усталостью, но звучит Ирина, как человек, который знает — ему нельзя расслабляться, остальные берут пример с нее, и она — последний живой заслон панике.
— А мне уже не заплатят, — говорит женщина, пившая чай. — Я же на «Новой Почте» работала. Нас — донецких и луганских — всех уволили.
— Война скоро закончится, — отвечает Ирина. — Все уже просто руки опустили, а не надо их опускать. Будем карабкаться. Будем плакать, но надеяться. Но мы отсюда не уедем. Я хочу быть дома — с мамой, — на этих словах ее голос дрожит сильней. — В среду я поеду к ДНР за гуманитаркой. Говорят, Россия им новый груз привезла… Только нужно будет по гривне на бензин собрать. Кха-кха-кха, — она заходится грудным кашлем. — А тех, кто по нам стреляет, Бог все равно накажет. Земля — круглая.
Земля, словно желая показать, что она, изрытая шахтами, побитая снарядами, слушает и слышит этих людей, притаившихся в ее каменном кармане, вдруг пропускает сюда раскат «Града» через дверь, винтовые замки которой были откручены, чтобы могли войти вернувшиеся с работы шахтеры. Внизу — еще два отсека. Это они предназначены для людей, а этот — верхний — для машин и техники. Но нижние два этажа затоплены водой, поэтому убежище, каким бы добротным оно ни было, может спасти только от осколков, но не от прямого попадания. Каждый здесь знает — несколько снарядов, попавших один за другим в цель, разрушат убежище и опрокинут собравшихся в холодную глубокую воду. Люди переглядываются. Взгляд каждого говорит: раз нас много, и раз мы — вместе, значит, с нами ничего не случится.
— А у меня муж побежал на рынок, — говорит женщина, отставив на табурет кружку с недопитым чаем. Она берется за телефон и хочет поспешить наверх, но вспоминает, что во время обстрелов, сотовая связь перестает работать.
Сверху доносится лай собак, усиливающий ощущение тревоги. Во всех отсеках смолкают голоса, и по убежищу расползается тишина, в которой, кажется, звенит одна только сырость.
— Тишина — это еще страшнее, — произносит Ирина. — Вдруг сейчас начнут?
Маленькая старушка, поддерживая вислые щеки ладонями, начинает раскачиваться из стороны в сторону. Ее ступни, обутые в резиновые тапочки, болтаются над полом. Тарана срывается с места, сворачивает за угол. Оттуда доносятся ее грубые крики.
— Пусть я только увижу, что вы на улицу вышли! — кричит она на своих детей мужским басом. — Я вас оставила тут играть! Сидите тут! Попробуйте только выйти! Я убью вас, если вы выйдете на улицу! Клянусь, убью!
— И так — каждый божий день. Каждый божий день, — монотонно повторяет Ирина.
— Не знаешь, что ночью ждать, — вторят ей.
— Могут рано утром бомбить, могут днем, а могут вечером. Когда захотят.
— А что вы хотите, если на Высоковольтной у них танки стоят, и они повернуты дулами в нашу сторону, — говорит Ирина.
— А утром вы слышали, два таких хороших выстрела прошло?
— А я еще три или четыре года назад знал, что так будет, — подает из угла голос старый шахтер. — Как я думал, так оно и случилось.
— Ой, Господи… Господи, — повторяет убежище. — Господи, Господи…
Из убежища на поверхность ведет длинная лестница, запертая бетонными стенами. У самого выхода, который показывает кусок серого неба и почерневшие верхушки деревьев, над бетоном вырастает шиферное перекрытие. Сквозь оставленные снарядами дыры в нем тоже виднеется небо. Сотовую связь можно поймать, стоя в пролете. Выйдя позвонить, обитатели убежища пригибаются, проходя шиферные полоски, и стараясь держать голову на уровне с бетоном. У входа курит группа шахтеров — они только что вернулись со смены. Под землю не спускались — там вода. Очищали территорию от разрушений. Во дворе холодно. Деревья, на которых натянуты веревки с хрустким бельем, чуть заледенели. Светит холодное солнце. Справа — начинается грязно-белый забор с ажурным верхом советского образца, а за ним тянутся заброшенные низкие здания, построенные из облезшего кирпича. За убежищем — три красных террикона со сбитыми снарядами верхушками. А над ними небо — не серое, оно голубое, прикрытое, словно простыней, длинным рыхлым облаком. На раздавшийся рокот, мужчины не обращают внимания. Он — глухой, значит, стреляют далеко. Люди бросятся вниз, если снаряды засвистят.
От другого входа (а их в убежище два) наружу ведет утрамбованная дорожка, так же схваченная бетонными бортиками. Но по мере подъема, они становятся ниже. Дорожка — словно линия, пересекающая ладонь холодной земли, с который каждый, даже самый маленький человек, вышедший на поверхность, хорошо виден тем, кто смотрит сюда сквозь бинокль со стороны Марьинки.
На одном из бортиков из кирпичей и металлической решетки сооружена печка. На ней стоят подкопченные огнем чайник и кастрюля. Женщина в куртке, в спортивных штанах и в белой вязанной шапке, наклонившись над печкой, раздувает в ней огонь. Рядом крутятся дворняги. Облезлые кошки при каждом глухом раскате жмутся к бетону и жалобно мяукают. Вороны тихо сидят на ветвях. Когда они собьются в кучу и станут яростно кружиться над убежищем, крича, можно быть уверенным — через час будет сильный обстрел, и собаки с кошками бросятся вниз, чтобы, скуля у запертых железным дверей, переждать обстрел вместе с человеком.
Показывается группа из трех женщин. Когда они подходят ближе, видно, что это — бабушка, дочь и внучка. Они идут, сунув руки в карманы теплой одежды и пригнув головы, готовые в любой момент шарахнуться в сторону. И они сейчас видны как на ладони. Раздув огонь и подложив в него несколько мелких деревянных брусков, женщина садится на корточки, прислонившись головой к бетону.
— Бабушку похоронила ДНР, — говорит Ирина, сидя на кровати в куртке. — Кха-кха-кха, — кашляет она. — Просто закопали на кладбище, без батюшки, без отпевания. По нам на похоронах снарядами ударили. Ни одного кладбища целого не осталось, ни одной церкви.
— Они специально так делают, — отвечают ей Тарана. — Чтобы мы ушли. Мне опять из банка звонили. Я спросила — «Чей это банк? Украины?! Тогда ждите ветра в поле!». Вот так я сказала, — распаляется она. — Я снова не могла себя контролировать, кричала на них. А зачем они разбили мою посуду?
— А у нас зеркала разбили, — говорит Ирина.
— Что взять не могли, то разбили! Як так бывает?— злится Тарана, мешая русские слова с украинскими. Впрочем, и те, и эти она произносит с азербайджанским акцентом.
— А помните цыганочку, которая после взрыва возле магазина вся в крови сюда бежала, и только добежав упала в обморок?— спрашивает девушка в пуховике. — Говорят, их семью родственники цыгане в Москву забрали.
Женщины вздыхают. В соседнем отсеке дети играют в войну. Слышатся мальчишеские голоса. «Я — ДНР! Я буду вас спасать!». «Нет, я — ДНР, а ты — нацик!». «Ложимся! Сейчас обратка пойдет!».
— Только детей собрали свежим воздухом подышать, там началось, — говорит девушка в пуховике. — Надоело бежать с ними назад, падать и счесывать себе колени.
Ирина встает. Она собралась в свой дом, где в августе погибла ее бабушка. Ей нужно покормить своих собаку и кошку. Она ходит к ним почти каждый день. Никто ее не останавливает. Все знают: выйти из земли на поверхность — это личный выбор каждого.
Автор статьи и фото: Марина Ахмедова, спецкор «Русского Репортера», писатель, финалист Русского Букера
