Из местечка в изящную словесность
О предках Юлия Айхенвальда известно мало. Точно задокументирован лишь факт, что в 1857 году отец будущего критика рав Шая Айхенвальд закончил житомирское раввинское училище. Что это было за заведение, существовавшее на тот момент уже семнадцать лет? О, это особая песня!
Когда Николай I начал разбираться с положением инородцев во вверенной ему империи, то выяснилось, что с лицами иудейского вероисповедания на местах нет связи у государства. Не было ни единой формы метрической записи, ни понятного чиновникам учёта этой части российского населения.
А ещё надо же в армию призывать. Ни новобранцы, ни вызванные для этого раввины с традиционным образованием не понимали текста присяги на верность царю и отечеству и не могли ее перевести на идиш. В Киеве раввина для военной присяги, владеющего русским языком, искали несколько лет.
Министр народного просвещения Сергей Уваров с различными комитетами, комиссиями, в которые входили и маскилы (светски образованные евреи), выработали вариант семинарий, во главе которых состоял ученый еврей, а за преподавание светских наук отвечал инспектор-христианин.
В 1844 г. Николай І личным указом уравнял раввинские училища с гимназиями. Предполагался в училищах максимальный уход от «излишних философских умозрений» Талмуда, а дирекция состояла из христиан, тогда как лишь еврейские науки возлагались на инспектора-еврея.
Открытие училищ произошло в 1847 г. в Вильне и Житомире.
При этом в Житомире училище поначалу состояло из двух классов, и в первый год туда было набрано всего 23 ученика. Еврейское население этих городов с опаской смотрело на казенные училища, считая их инструментом разрушения традиционного образования. Сами же воспитанники позиционировали себя первыми представителями русско-еврейской интеллигенции.
И если изначально в училище направлялись только бедняки, то в дальнейшем стали поступать и обеспеченные члены общины. Ведь воспитанники проходили гимназический курс, их не забирали в армию и позволили им с 1856 г. поступать в университеты.
Шая Айхенвальд имел такой диплом и мог не только читать молитвы и совершать обряды, но и вести ту работу, которую сейчас ведут загсы — регистрировать рождения, венчания и смерти с русским переводом. На 1872 год он был раввином в Балте, и там родились его сыновья — Юлий (Эли) и Лев (Лейб), в будущем — бессменный главврач одесской психиатрической больницы.
Павнук рава Шая и внук нашего героя Юрий Айхенвальд так описал своего предка:
Был мой прадед в Балте раввином.
Не любил он модных затей.
Он ходил в лапсердаке длинном
И еврейских учил детей.
Знал он прочно, что плач и стоны
Слышит Бог наш века подряд,
А спасения нет…
В 1878 году рав Шая с семьёй переезжает в Одессу, где становится старшим помощником общественного городского раввина Швабахера. В 1886 и в 1888 году вновь переизбирается на указанную должность (при новом казенном раввине Гурдянде), a в 1890 году назначается на должность общественного раввина целой Одессы, которую занимает до своей смерти в 1900 году.
Куда рав отдал своих сыновей учиться, в ешиву? А вот и нет!
В Ришельевскую гимназию, где не читают Тору и Талмуд, а вместо иврита — два древних и два современных языка, а всё остальное — по-русски, включая Закон Божий. А после гимназии Юлий и Лев и лев поступают в Новороссийский университет — на историко-филологический и медицинский факультеты соответственно. В 1894 году старший из них защищает диплом на тему «Эмпиризм Локка и рационализм Лейбница», за что и получает золотую медаль.
Философия станет частью его творческой работы до конца жизни.
Например, именно Юлию Исаевичу принадлежит перевод на русский язык трудов Шопенгауэра. Но, как говорится, «любим мы его не за это». А за то, чем он занимался еще с четырнадцати лет, когда в одной из одесских газет опубликовал сначала стихи, а затем статьи памяти суперпопулярного тогда поэта Семёна Надсона и сатирика Салтыкова-Щедрина.
А дальше была Москва. И там он не только публиковался и преподавал, но поразил в самое сердце своего родителя. Буквально сразу по приезде в Первопрестольную Юлий влюбился в дворянскую дочь и ради того, чтобы связать с ней свою жизнь, крестился в православие.
Так сын раввина стал выкрестом, а русская литература приобрела одного из самых въедливых и неординарных исследователей.
Как правильно читать книги?
С первых дней пребывания в Москве Юлий прибился к «прогрессивному» лагерю и воспринял критическое отношение к современной ему русской действительности. Однако в революцию он не ринулся, а ориентировался не на прямое политическое действие, на воспитание и самовоспитание. При этом важнейшим средством нравственного воздействия на личность являлось для него искусство.
В Москве Айхенвальд стал неофициально исполнять обязанности ученого секретаря Московского психологического общества, в рамках которого много общался с Николаем Гротом, Львом Лопатиным, Владимиром Соловьевым, кн. Сергеем Трубецким, и секретаря редакции издаваемого обществом журнала «Вопросы философии и психологии».
Юлий вскоре стал популярным преподавателем. Он читал лекции по истории русской литературы на московских женских педагогических курсах, в университете имени Шанявского и на высших женских курсах Герье и приглашался в провинцию местным образованным обществом.
Когда во Франции слушалось дело Дрейфуса, уроженец Житомира и житель Полтавы писатель Владимир Короленко подробно освещал его и решительно осудил антисемитизм. Айхенвальд опубликовал в журнале «Русское богатство» своё благодарное письмо:
«От одного из верующих в правду и неверующих в "необходимость" примите глубокую благодарность и низкий поклон. И кажется мне, что если бы Вас не было в России, было бы в России еще темнее, еще холоднее, еще неуютнее. Были писатели более могучие, чем Вы, не было писателя с таким рыцарским духом и с таким чутьем человеческой правды».
В 1902 г. Айхенвальд стал членом редакции «Русской мысли», получил в своё распоряжение там отдел беллетристики и начал регулярно помещать в журнале критические статьи и театральные обзоры. В июне 1903 г. из-за расхождений с редактором Гольцевым он вышел из состава редакции, продолжая печататься в журнале, в 1907 г. вновь вошел в состав редакции, получив согласие на более широкую литературную программу, не ограничивающуюся традиционным реализмом, а спустя два года вновь ушел, на этот раз окончательно, после смены главного редактора журнала.
Юлий Исаевич быстро нашел свой жанр - эссе о конкретном писателе. И такие его работы с удовольствием стали печатать газеты кадетского направления, включая рупор партии — «Речь».
А подход этого автора к русской литературе был неординарным. Критика его авторства называлась современниками «литературным импрессионизмом». Айхенвальд не пересказывал биографии и произведения исследуемых авторов, а высказывал свои чувства и впечатления.
В то время считалось, что каждый автор «отражает» те или иные социальные проблемы и «проводит» те или иные общественные идеи, а дело критика - выявить авторскую идею и четко ее сформулировать. Метафизические проблемы (Бог, любовь, смерть и т.п.) считались пустыми, отвлекающими от борьбы за улучшение реальной жизни.
Айхенвальд во главу угла он поставил художественные достоинства текста. По его мнению, «исследователь художественному творению органически сопричащается и всегда держится внутри, а не вне его». Свое впечатление он выражал в яркой форме, точным языком, не чуждым цветистости и риторики.
По меткому определению Фёдора Степуна, Айхенвальд «вслушивался в ритмы художественных произведений, вникал в их образы и души и из внушенных ему искусством переживаний создавал свои статьи: своеобразные перифразы разбираемых им произведений, в которых изложение сливалось с восхвалением или печалованием, в которых мысли критика вступали в диалог с мыслями автора и чувства автора отражались как в зеркале в чувствах критика».
В конце концов, этих статей у него накопилось на три тома «Силуэтов русских писателей» (одной книгой они вышли только в 1994 году и переизданы шесть лет спустя). Вот как он описывал свой метод во введении к этому труду:
«Самые бесспорные факты обнаруживают, что художественные произведения в сути своей не имеют органически общего ни с социальным положением своих творцов, ни с характером исторического периода.
"Война и мир", появившиеся в шестидесятые годы XIX века, выражают ли эпоху шестидесятых годов, ее общественный дух или хотя бы дух тогдашнего дворянства?
В годину усердного строительства и реформ, когда русские люди всех социальных классов страстно охвачены настоящим и будущим, — в этот момент кипучей деятельности наиболее русский человек, величайший представитель своей народности, Толстой оборачивается на прошлое, поднимает пыль архивов и душою своею уходит в царство теней.
Или его "Анна Каренина": можно ли сказать, что она соответствует общественности семидесятых годов?
На прозаической и болотистой почве мещанства не вырос ли полевой цветок поэзии Кольцова? Есть ли внутренняя необходимая связь между аристократичностью изящной, "тургеневской" музы Чехова и бытом таганрогского лавочника, в семье которого Чехов родился?»
Цитировать такое, а тем более вставлять в современную периодику, невозможно. «Многобукаф», как сказали бы сейчас. Но тогда Айхенвальд стал властителем дум любителей чтения и к его мнению прислушивалась интеллигенция.
Пожалуй, Юлий Исаевич занял то место в литературно-критическом пантеоне, которое до него занимал народник Николай Михайловский.
Несколько раз Айхенвальд становился раздувателем литературных скандалов.
Например, он усомнился в таланте Валерия Брюсова. В харьковской газете «Утро» 30 апреля 1910 года выходит статья Петра Пильского «Мефистофель на кладбище», где даётся такое:
«О самом Брюсове уже пишут без всякого сожаления и без всякого уважения. И кто же? Не какой-нибудь епfапt tеrriblе критики, а Ю. Айхенвальд, — и как пишет:
„Илот искусства, труженик литературы… От Господа он никакого таланта не получил… Музагет его поэзии — вол; на него он променял крылатого Пегаса… Своей поэзии он ведет приходо-расходную книгу, и не столько он поэт, сколько занимается поэзией… Его мечта подобна столбу… Он дурно видит и наблюдает… У него все заполнено деревянной рассудочностью и напыщенной риторикой… Он-поэт-библиотекарь… Он несет с собой величие преодоленной бездарности"…
Вы только подумайте! Кто мог бы ждать такого конца, и кто мог бы предвидеть такие итоги!»
В 1914 году Айхенвальд поставил под сомнение авторитет Виссариона Белинского как раз в дни празднования столетия этого критика.
То же «Утро» в лице Я. Перовича 4 марта возмутилось: «Если г. Айхенвальд, действительно, видит Белинскаго таким, то что же можно сказать о его взглядах на других писателей?
Закрывать глаза на дѣйствительность, преувеличивать до невероятных размеров каждую ничтожную ошибку писателя, искажать его произведения, искажать исторические данные, не верить показаниям таких современников, как Станкевич, Грановский, Герцен — это менее всего критично. Критик-импрессионист отдается своему порыву, не станет подчиниться догм и устарелым взглядам, позволит себе такую роскошь, как полная свобода своего впечатления, но все это он проделает в пределах точного знания, в пределах строгой документированности. Критик-импрессионист стремится к наибольшей точности…
Недостойные серьезного писателя выходки Ю. Айхенвальда. Импрессионизм освобождает, но и обязывает. Импрессионизм знает «самоограничение», а не разгильдяйство».
А вообще-то Юлий Исаевич был отцом четырёх детей. Писатель Борис Зайцев вспоминал, чтог Айхенвальд «жил в Москве, на Новинском бульваре, в семье, тихой и трудовой жизнью». И жил бы так и далее, если бы не революция.
По окрику Троцкого
С ликвидацией педагогических заведений, в которых преподавал Айхенвальд, и закрытием «буржуазных» газет в 1918 г. для его семьи настали тяжелые времена.
Он почти не печатался и перебивался случайными заработками, например, в 1921 г. работал продавцом в писательской книжной лавке. Однако, несмотря на все материальные трудности, Юлий Исаевич на государственную службу Айхенвальд не шел и в государственных изданиях не публиковался.
Он утверждал, что «для нас [интеллигенции] правильнее было бы совсем не ходить к ним [большевикам], не просить, не принимать их унижающих подачек и до конца сохранить всю возможную в нашем положении независимость. Лично для себя я всегда их милости предпочту их преследование и даже насилие».
Позднее он вспоминал:
«Я в политике никакого участия не принимал и следил за нею со стороны, хотя внутренне она меня так же тревожила, как и всех, потому что мы живем в такое время, когда политика интересуется тобою, если даже ты не интересуешься ею <…>».
Он был одним из немногих, кто открыто протестовал против расстрела Николая Гумилёва, назвав его «поэтом подвига, художником храбрости, певцом бесстрашия». В январе 1922 г. Айхенвальд вместе с несколькими литераторами подписал протест правления Всероссийского союза писателей против цензурного произвола, поданный наркому просвещения уроженцу Полтавы Луначарскому.
В журнале «Под знаменем марксизма» по поводу книги Айхенвальда «Похвала праздности» утверждалось, что он - «верный и покорный сын капиталистического общества, твердо блюдущий его символ веры, глубокий индивидуалист».
Лев Троцкий в статье «Диктатура, где твой хлыст?», утверждал, что автор - «подколодный эстет», «именно во имя чистого искусства - того самого, что вывалялось во всех сточных канавах деникинщины и врангелевщины, - называет рабочую советскую республику грабительской шайкой», и предлагал «хлыстом диктатуры заставить Айхенвальдов убраться за черту в тот лагерь содержанства, к которому они принадлежат по праву…».
В сентябре 1922 г. Айхенвальд в составе большой группы писателей, философов и ученых был выслан за рубеж. В отличие от других выброшенных из страны, он оказался за границей без семьи. Жена, сыновья и дочери остались в Советской России. Оба сына сгинули в сталинских застенках, а дочери стали известными учеными. Младшая, Наталия Шведова, совместно с С. Ожеговым, стала соавтором толкового словаря русского языка.
Он поселился в Берлине. Там выходила газета «Руль», где охотно печатали Айхенвальда. В декабре 1922 г. в германской столице была создана Русская религиозно-философская академия, где преподавали Николай Бердяев, Иван Ильин, Фёдор Степун и другие. Айхенвальд читал там курс «Философские мотивы русской литературы».
Основной вклад Айхенвальда в культурную жизнь русской эмиграции - «Литературные заметки», которые он еженедельно помещал в «Руле». Из видных критиков предреволюционного периода в эмиграции оказался лишь он один, и его регулярные обзоры советской и эмигрантской литературы давали возможность составить целостное и объективное представление о литературной жизни тех лет.
Айхенвальд был убеждён, что невозможно эстетически воспринимать революцию. Оценивая состояние литературы в России, он утверждал, что писатель там несвободен.
«Над его мыслью и над его словом тяготеет несказанный гнет, диктатура глупости и невежества, цензура тьмы. Если там все-таки работают писатели, то <…> потому, что пишут несмотря на большевизм, а не благодаря ему».
По его мнению, «большевизм привел Россию к безмерному несчастью, создал бесконечно много человеческого горя, напитал русскую почву слезами и кровью, уморил голодной смертью миллионы людей <…>, казнил, замучил, убил сотни тысяч людей, разорил, обездолил, пустил по миру миллионы семей, породил самые разнообразные виды лютой смерти и леденящего ужаса…»
В стране установилось «равенство нищеты и нищенской культуры». Резко понизился культурный уровень общества, «Россия поглупела». Статьи в советских журналах отличают «хлесткий тон самодовольного невежества и убожества», «узость кругозора и примитивная кустарность мышления и слова».
17 декабря 1928 года Айхенвальд гостил вечером у молодого писателя Владимира Набокова на Пассауэрштрассе. Возвращаясь поздно ночью от них домой, он попал под трамвай и получил тяжелую травму головы. Без сознания он был доставлен в больницу, где не приходя в себя умер на следующее утро.
«Вот и последний… — откликнулся на его смерть Иван Бунин. — Для кого теперь писать? Младое и незнакомое племя… Что мне с ними? Есть какие-то спутники в жизни — он был таким».
