Поручик, сын подполковника
Сергей Кравчинский вырос в семье главного лекаря военного госпиталя в Александрии, Елисаветграде и Умани. Потомственное дворянство его отец получил по выслуге, а имение — в приданое от жены.
И образование Сергею полагалось военное — сначала в Орловском кадетском корпусе, Московском Александровском военном училище, Михайловском артиллерийском училище в Санкт-Петербурге. В юнкерские годы Сергей не только овладевает теоретическими и практическими азами военного дела, но и интересуется литературой, историей.
В Александровском училище Сергей знакомится со своим будущим соратником по террору Леонидом Шишко, который оставил любопытные воспоминания.
«наше училище вообще отличалось тогда сравнительно свободным духом, отсутствием строгой военной дисциплины и начальственного гнета. Наш директор, генерал Платов, любил называть свое училище военным университетом. Ближайшее начальство почти совсем не вмешивалось тогда во внутреннюю жизнь юнкеров; наше чтение стояло вне всякого контроля, и в училище могли свободно проникнуть какие угодно книги», — так он описывает атмосферу в училище.
Исследовательница творчества Кравчинского Евгения Таратута даёт такой путь формирования его мировоззрения: «Уже в годы учения Кравчинский отличался серьезностью и пристальным интересом к социальным вопросам. Из всех изучаемых предметов его больше всего интересовала история. Превосходно успевал он и в изучении иностранных языков. Военные науки изучал также пристально и внимательно. Все свободное время Кравчинский проводил за книгами».
Кравчинский был на год старше Шишко, который так описвал товарища: «Это был чрезвычайно серьезного и даже мрачного вида юноша… Он вечно сидел за книгами у своего столика и мало с кем разговаривал. Даже переходя из одной комнаты в другую, он обыкновенно продолжал читать, не отрываясь от книги… его товарищи по военной гимназии отзывались о нем, как о человеке с большими способностями… Он был гораздо развитее и начитаннее нас».
Среди «каких угодно книг», попадавших за ограду училища Кравчинский зачитывался произведениями Чернышевского, Писарева, других «русских революционных демократов, французских утопистов, английских социологов». Был среди них и недавно вышедший на немецком языке I том «Капитала» Маркса. Благодаря такому кругу чтения у него, как выражался Шишко, выработался «вполне определенный революционный взгляд на Россию и были кое-какие знакомства среди петербургских радикальных кружков», — пишет Шишко. Собственный тайный кружок в среде будущих артиеллиристов, в котором обсуждали прочитанные книги Кравчинский создал и в военном училище.
Завершив образование в чине подпоручика, он год преподавал в училище фейерверкеров Харьковского военного округа. После этого поручик Кравчинский выходит в отставку и поступает в столичный лесной институт, где преподавал его дядя по отцу Дмитрий Фаддеевич. Так он надеялся приобрести те знания, которые могли сблизить с народом.
Бесы
В интересную эпоху формировался Сергей Кравчинский. Появились суд присяжных, земское самоуправление и многие другие новации, которые давали образованным людям возможность служить обществу и способствовать прогрессу России. Но как это было мелко для амбициозной молодежи! Где парламент, где раздел чужого имущества, где, наконец, поле для подвигов? И вообще, как писал Николай Некрасов, а все знакомые распевали хором на любой сходке:
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Кумиром Кравчинского ещё со времён военного училища был Сергей Нечаев — революционер, убивший своего товарища по кружку по подозрению в предательстве.
«Я помню, между прочим, какое сильное впечатление произвело на нас тогда сенсационное описание в одном из номеров «Народного Дела» ареста Нечаева, происшедшего будто бы в каком-то трактире, в то время как он произносил там революционную речь, обращенную к рабочим; далее следовал такой же сенсационный рассказ о побеге Нечаева из Петропавловской крепости. И все это, от первого до последнего слова, было придумано самим Нечаевым с целью поднять таким путем свой революционный престиж», — пишет Л. Шишко.
Вот как писал Нечаев в своем «Катехизисе революционера»:
«Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире. Если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором — всё и все должны быть ему равно ненавистны. Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские или любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руку».
И Нечаев ведет работу среди студентов, но кто-то идет за ним, а кто-то — нет.
Кроме того, на восстание нужны деньги. Где их взять? Правильно, за границей у диаспоры, то есть эмигрантов-революционеров. Там есть Герцен, Огарев, Бакунин. Им можно закатить «десять бочек арестантов». Нечаев отправляется заграницу, к столпам революции. И если Герцен сразу раскусил авантюриста-Нечаева, то другие восторженные товарищи благословили его и его массовую организацию революционеров, причем организацию несуществующую.
Так Нечаев стал первым русским грантоедом.
Подпитавшись финансово и получив имя, Нечаев возвращается в Россию и создает организацию «Народная расправа». Будущий идеолог социал-демократии Георгий Плеханов писал:
«По свидетельству М. П. Драгоманова (родного дяди Леси Украинки — ред.), который сам пережил эпоху нечаевщины, Нечаев распространял среди учащейся молодежи весть, что в Западной Европе два миллиона интернационалистов готовы восстать и поддержать революцию в России». И многие ему верили. Когда Бакунин, старшая дочь Герцена — Наталия — и их друзья, собравшись вместе, уличили Нечаева во лжи, он им ответил: «Ну да! Это наша система — мы ставим себе в обязанность обманывать, компрометировать всех, кто не идет с нами вполне».
Затем — суд над нечаевцами, под впечатлением которого Достоевский создал роман «Бесы» и придал своему герою Верховенскому черты Нечаева. Нечаев бежит за границу, но швейцарские власти выдают его российским как уголовника. Он провел десять лет в крепости и похоронен в безымянной могиле в неизвестном месте.
«Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых», — писал Ф. М. Достоевский.
Только вот власти обществу не предоставили возможность сделать из Нечаева жертву царизма, а напечатали его «Катехизис революционера», от которого стало тошно даже самым отъявленным террористам того времени.
Быть открытым нечаевцем стало неприличным, но быть революционером было по-прежнему модно. О том, какие мысли бурлили в головах тогдашней продвинутой молодёжи, вспоминал Л. Шишко, продолживший дружбу с Кравчинским и после военного училища:
«Человек делался прежде всего социалистом и в силу этого становился революционером; он восставал не столько против данного политического строя, не столько в защиту своих политических прав или свободы совести, сколько во имя прав экономически и политически порабощенного русского народа; народные бедствия и крайне тяжелое обездоленное положение только что освобожденного крестьянства заслоняло тогда собою, в глазах революционеров, все другие общественные вопросы. В этом именно смысле движение 70-х годов и было народническим».
«Юноши со взором горящим» могли общаться с единомышленниками и готовиться к нему, а девицы, кроме участия в общем деле, в этой среде вовсю использовали, как тогда говорили, «право самой распоряжаться своей маткой» и получать удовлетворение от общения со своими товарищами из разных сословий. Еще можно было соло под гитару или хором попеть пронзительную песню «Нас венчали не в церкви». А главное, можно было чувствовать себя избранными владельцами правильных знаний и носителями святых идей, не будучи в рядах духовенства.
«Смерть за смерть»
Что же делал отставной поручик Кравчинский?
Участвовал в революционном кружке «чайковцев». Была такая точка притяжения революционной молодёжи в столице, которую основал Мордух Аронович Натансон, а затем расширил и углубил «дедушка русской революции», вятский дворянин Николай Васильевич Чайковский.
Ходили туда интересные люди — князь Пётр Кропоткин, дочь столичного губернатора Софья Перовская (праправнчка гетмана Разумовского), Фёдор Волховской и многие другие. Как писал впоследствии Кравчинский в своей «Подпольной России» кружок «имел свои разветвления в Москве, Киеве, Одессе, Орле и Таганроге»
«Так называемый кружок «чайковцев» представлял собою, к началу 70-х годов, довольно многочисленную для того времени и чрезвычайно тесно сплоченную революционную группу. Это было время так называемых студенческих коммун и групп самообразования; кружок «чайковцев» в течение нескольких лет своего формирования, сталкивался со всеми студенческими группами и постепенно пополнял свои ряды. По возвращении в Петербург Кравчинский бывал на студенческих собраниях, читал рефераты, познакомился с некоторыми из членов кружка «чайковцев» и вскоре был приглашен ими в свою организацию», — вспоминает Л. Шишко.
На 1874 год они наметили «хождение в народ», но тут начались аресты. Кравчинскому однако удалось тюрьмы избежать и он направился на юг — через Москву в Одессу. Здесь произошла его встреча с другим крупным деятелем террористического движения, уроженцем Полтавы Феликсом Волховским. В своё время организатор разгромленного кружка Чайковский направил Волховского в Одессу, для распространения революционных идей на юге. Волховский был арестован, а Кравчинский безуспешно попытался организовать его побег, а потом сопровождал смертельно больную жену Волховского на лечение в Италию.
Не задержавшись надолго в Одессе Кравчинский побывал в Казани, Нижнем Новгороде, Тули, Твери, Москве и, наконец, вернулся в столицу.
Революционерка Татьяна Лебедева видела его таким: «…в крайне подавленном душевном настроении. Иногда казалось даже, что он сходит с ума: он часто совсем не отвечал на обращенные к нему вопросы и разговаривал с самим собой. Ходил он тогда по Петербургу в самом невозможном костюме, наполовину городском, наполовину крестьянском, и жил неизвестно где…
То обстоятельство, что он не был тогда арестован, хотя его усиленно разыскивали, очень удивляло ее, и объяснялось, по всей вероятности, именно тем, что он не принимал никаких предосторожностей. Как и всегда, его выручала в подобных случаях полная беззаботность и какая-то рассеянность человека, занятого своими собственными мыслями и своим собственным делом».
Между 1875 и 1878 годами Кравчинский несколько раз ездил за границу и возвращался обратно в Россию. В 1876 г. он попал в Герцеговину, где писал какие-то прокламации к восставшим славянам. Там он близко сошелся с итальянскими социалистами и даже присоединился к вооруженной авантюре — попытке организовать социализм в отдельно взятой деревенской коммуне. Авантюра бала подавлена властями, а смертную казнь через повешенье её участникам, включая Кравчинского отменили в рамках амнистии по случаю короля Виктора-Эммануила II в 1878 г.
Итак, на Балканах он отметился только писанием прокламаций, разочаровался в местном населении, которое хотело воевать с турками, а не уничтожать эксплуатацию. Соответственно, пока его сверстники и товарищи по военным училищам сражались с османской армией на Шипке и под Плевной, он сидел в итальянской тюрьме где у него созрел новый революционный замысел. Свою роль он видел в том, чтобы резонансным убийством толкнуть российское общество к революционной активности.
Весной 1878 года Кравчинский возвращается в Петербург и там примыкает к организации «Земля и воля».
«Знаменитое III-е Отделение еще пользовалось тогда своим традиционным обаянием, унаследованным им от николаевской эпохи, и шеф жандармов еще мог спокойно прогуливаться тогда летними утрами по улицам Петербурга», — вспоминает Шишко.
Этим самым начальником был Николай Владимирович Мезенцов — правнук Суворова и герой обороны Севастополя. 16 августа 1878 года он был убит Кравчинским.
Террорист подстерег Мезенцова во время его утренней прогулки, нанес удар кинжалом и скрылся в поджидавшем экипаже. Об этом покушении Кравчинский рассказал в брошюре «Смерть за смерть», где объявил теракт местью за недавнюю казнь в Одессе народника Ивана Ковальского и за другие расправы жандармов над революционерами.
«Это — другое!»
Сначала Кравчинский поселился в Швейцарии, но велись небезуспешные переговоры с швейцарским правительством о выдаче террориста в руки российского правосудия. И в эмиграции ему пришлось жить под чужими именами, скрываться. Ведь уже был прецедент выдачи Нечаева именно из Швейцарии.
Он писал статьи для русских журналов, в его переводе были опубликованы многие произведения итальянских, испанских, немецких писателей.
После убийства в 1881 году Александра II, совершенного народовольцами, Кравчинский вынужден был покинуть и Швейцарию. Под чужим именем он поселился в Италии.
Поначалу европейское общественное мнение восприняла русский терроризм адекватно.
В газетах и журналах Франции, Англии, Германии русских нигилистов изображали злодеями и разбойниками. Кравчинский писал товарищам в Россию в начале 1882 года из Италии:
«Нужно наконец помирить Европу с кровавыми мерами русских революционеров, показать, с одной стороны, их неизбежность при русских условиях, с другой — выставить самих террористов такими, каковы они в действительности, т.е. не каннибалами, а людьми гуманными, высоконравственными, питающими глубокое отвращение ко всякому насилию, на которое только правительственные меры их вынуждают».
В начале ноября 1881 года читатели миланской газеты «Пунголо» («Жало») начали знакомиться с серией очерков, подписанной «Степняк» и озаглавленной «Подпольная Россия». Псевдоним одновременно отсылал к реальным родным местам автора но к тому же явно добавлял притягательной для европейского читателя русской экзотики.
«Удивительное название дал своей работе Кравчинский. Действительно, кроме царской России, кроме рабской России, кроме страны жандармов, палачей, чиновников, преуспевающих газетчиков-блюдолизов, ловких купцов, кроме страны нищих крестьян, голодных рабочих, кроме страны людей, сочувствующих народу и обуреваемых иногда "благими намерениями", есть еще, утверждал он, Россия благородных, мужественных, честных борцов за счастье народа, Россия героев, Россия революционная, подпольная!
Очерки вызвали большой интерес у читателей, и издатель решил выпустить их отдельной книгой. Значительно расширенная и дополненная, книга Степняка вышла в Милане весной 1882 года. В короткий срок она была переведена на многие языки мира: на португальский, английский, французский, немецкий, датский, голландский, шведский, испанский, польский, болгарский, японский и другие», — не скрывая восторга пишет Евгения Таратута, сама прошедшая сталинские лагеря.
Книга легла на русофобскую почву, удобренную до этого во время русско-турецкой войны. Теперь ненависть к России и её руководству распространилась и в левых кругах, а также среди популярных интеллектуалов.
«Подпольную Россию» высоко ценили Эмиль Золя, Альфонс Доде, Марк Твен, Элизе Реклю, Уолт Уитмен и многие другие. Англичанка Лили Буль, впоследствии Этель-Лилиан Войнич, ставшая другом и соратником Степняка-Кравчинского с его помощью овладела русским языком и уехала в Россию, где прожила два года. Именно со Степняка-Кравчинского она списала с него главного героя романа «Овод».
Люди работают
В 1884 году Степняк-Кравчинский перебирается в Лондон — столицу соперничающей с Россией империи и по совместительству мирового революционного интернационала. Там он общался с Фридрихом Энгельсом и дочерью Карла Маркса. Именно Кравчинский познакомил с Энгельсом своего революционного товарища Волховского. При этом к первой русской марксистской группе «Освобождение труда», он не примкнул, не веря в возможности российского пролетариата. Его книга «Россия под властью царей», а затем и роман «Карьера нигилиста» («Андрей Кожухов») стали бестселлерами. Степняк стал сумасшедшее популярен по обе стороны Атлантики.
Вот что писал о нем его английский друг переводчик Вильям Вестолл:
«Степняк — человек огромной физической силы и широкого умственного кругозора. Ростом он не выше 175 см, но у него плечи Самсона и железная рука, львиная шевелюра черных волос и густая черная борода. Его мужество необычайно. Ничто не может нарушить его невозмутимость в самые критические минуты. Его самообладание и хладнокровие лишены аффектации, внешне незаметны. Но и то и другое прошло горнило испытаний».
В самом конце 1889 года ему удалось организовать английское «Общество друзей русской свободы». Общество собирало деньги для помощи русским политическим заключенным, устраивало пропагандистские митинги, с 1890 года издавало ежемесячный журнал на английском языке «Свободная Россия» редактором которого стал Степняк.
Украинский исследователь Сергей Шевченко описывая детство революционера, сообщал «Мама, Любовь Яковлевна, украинка, передала детям любовь к родной песне, поэзии «природы края». Однако в отличие от того же Волховского, который даже публиковал украиноязычные брошюры собственного сочинения, какую-то особую украинофилию в произведениях Степняка-Кравчинского найти сложно.
Действие одного из его последних произведений, романа «Штундист Павел Руденко», происходит в «одной из правобережных украинских губерний». Там действительно можно встретить и описание природы края, и плясание гопака, и даже казацкие думы, исполняемые под аккомпанемент народного инструмента. Но, между прочим, не бандуры и не кобзы, а гуслей. В общем всё это не выходит за рамки малороссийских мотивов которые можно встретить у многих русских писателей.
Впрочем, видно, что украинский народный характер и местные реалии автору знакомы, в чем не оставляет сомнение следующая сцена. Слушая одного из таких «слепых украинских бардов-гусляров» «кривой Панько-скрипач, повесив голову на грудь, и думал он о том старом времени, когда жили на Украине казаки-рыцари, и рисовалось ему, что рыцарь — он сам, и что не пиликает он на скрипке за два гроша, а воюет с бусурманами за веру христианскую, и что глаз ему выбил не рыжий Петро в пьяной драке, а лишился он его в почетном бою с самим турецким пашою, про которого пел Павел».
Однако поскольку произведение Степняка-Кравчинского были ориентированы в большей мере на иностранную аудиторию, то ужасы российской действительности он иллюстрирует не национальным гнётом украинцев, а более понятными протестантской Англии притеснениями правительством сектантов-штундистов.
В спокойной викторианской Англии убийца генерала Мезенцова становится несколько умеренней. В «Заключении» к первому и единственному прижизненному русскому изданию «Подпольной России» в 1893 году он критикует «якобинство» «Народной воли» и прямо пишет, что «терроризм как система отжил свой век» и что индивидуальный террор — это реакция отчаяния в период «безусловной безнадежности». «Лозунгом нашего времени является… пропаганда», — утверждает Степняк.
К концу 1895 года его «Фонд вольной русской прессы» имел уже солидную типографию и достаточную сумму денег для издания в Лондоне большой революционной газеты на русском языке. Группа русских либералов обещала свое материальное содействие и помощь в распространении газеты в России. Дал обещание участвовать в газете и Плеханов. Степняк закончил книгу, посвященную характеристике положения России в конце царствования Александра III и в начале правления Николая II. Книга эта, названная Степняком «Царь-чурбан и царь-цапля», вышла в самом конце 1895 года.
В самой России в тот момент лозунга времени еще не оценили. Гласом вопиющего в пустыни прозвучала статья консервативного публициста Михаила Каткова «Слабость России», явствующая из произведений английских «джентльменов печати» и разоблачений «мистера Степняка».
«Кого же хотят обмануть эти господа? Нас? Но мы лучше их знаем истинную цену этой лжи. Наших друзей соседей? Но и им хорошо известны наши дела, так что и они, подобно нам, сразу разглядят интригу русских каторжников и английских шарлатанов. Остается одно только предположение, что они хотят обмануть самих себя, то есть английскую публику. Но какая же им от этого прибыль?
Если англичане в самом деле поверят в "слабость России" и вследствие этого увлекутся до какого-нибудь опрометчивого шага против нас, то ведь им, а не нам придется испытывать последствия этого заблуждения. Что сказали бы англичане, если бы мы не только печатали в наших газетах "этюды" об Англии, написанные ирландскими динамитчиками, но и сообразовали бы с этими "этюдами" наш образ действия относительно Англии?» — писал он.
Увы, у правительства и патриотической общественности не нашлось средств ни на перевод этого произведения на иностранные языки и распространения статьи за границей. Вероятно тогдашние действительные тайные советники также считали, что негоже платить каким-то политологам за какие-то статьи.
Однако революционная деятельность Степняка-Кравчинского внезапно оборвала нелепая смерть. 23 декабря 1895 года, направляясь к своему другу и соратнику Феликсу Волховскому, он попал под поезд.
Его произведения издавались в советское время, выходят на Западе они и сейчас. Там же с подачи Степняка укоренилось мнение, что русских убивать можно и нужно, и любой бандит вроде Ахмеда Закаева или неадекваты, пропагандирующие убийство, например, Аркадий Бабченко, не террористы, а борцы за свободу.
