Геннадий Кернес ещё при жизни стал легендой: эксцентричный и педантичный, добрый и злой, исполненный афористичности и косноязычия, уличный сявка и кабинетный мечтатель.
Я был знаком с ним почти два десятка лет и всегда удивлялся его нестандартному уму.
Он был истинным человеком из «лихих девяностых»: жестким, волевым, расчетливым. Шел к власти целенаправленно и настойчиво.
Мало кто помнит, но до своей должности секретаря горсовета при мэре Михаиле Добкине, Кернес уже занимал этот пост при городском голове Владимире Шумилкине — и тот посчитал за благо поскорее избавиться от беспокойного и хваткого помощника.
В кругах любой правящей на тот момент партии Кернеса опасались.
Помню, как Валерий Альбертович Петросов — один из самых опытных депутатов харьковского горсовета — пытался поручить мне выступить против Кернеса. Меня, тогда молодого и лохматого, ему, похоже, было нисколечко не жалко — я это понимал и чуть замешкался выходить на сцену партийного собрания.
За эти выигранные десять секунд Кернес был молниеносно утвержден, а Валерий Альбертович пропел ему должный панегирик.
С юности Кернес был связан с теневыми схемами, прекрасно в них ориентировался, что позволило после прихода к власти не только взять их под контроль, но и пресечь для оппонентов. Без него не решался ни один серьёзный вопрос, жестко контролировалась вся вертикаль местной власти.
Когда мы договорились об одном деле, которое просаботировали чиновники, мне стоило лишь позвонить Гене; «не отключайся, повиси на параллельной линии», — сказал он. Слова, которые он использовал в начавшемся разносе, даже я — выросший между харьковскими бандитскими Москалевкой и Левадой — не успевал осмыслить.
Возможно, это вообще был его собственный новояз.
Он был груб с чиновниками, подозревая всех в воровстве и несанкционированном им лично карманном интересе. Зато старался быть косноязычно-вежливым с простыми людьми, и они — тоже не златоусты — его отлично понимали.
На меня он оторвался лишь однажды, когда я дал интервью киевскому телеканалу ICTV в защиту предназначенного на снос старого особняка, так называемого «Дома Шаляпина»; через пару часов после эфира получил звонок трехэтажного мата.
Потом он заминал неловкость — не извинялся, конечно, но нарочито любезничал. Дом стоит доныне и, говорят, уже приступили к его реставрации.
Его косноязычие бывало совершенно невыносимо, о чем как-то будучи у него в кабинете, я честно ему сказал. Гена трогательно стушевался и смущенно признался: «Ну говорю я так!»
Это косноязычие не было частью имиджа, но вербальной смесью острого ума и недостатка образования. Он был самородок, который упорно шлифовал сам себя — поскольку не мог терпеть чужих наставлений.
Самообразовывался: долгое время у него на столе лежали три книги — Уголовный кодекс Украины, кодекс самурая «Бусидо» и сборник рассказов об истории Харькова «Первая столица» моего авторства (и мне это было приятно).
Многие видели его подростковую фотографию — нескладный, скромно одетый подросток. Сын инженера и учительницы, возможно, не нравился себе и одноклассницам. И потому стал щёголем, плейбоем, атлетом.
После какой-то очередного заседания отловил меня, по-пацанячи ощупал мой бицепс и нравоучительно поведал о пользе спорта. В нем было нечто от хвастунишки, но хвастающий должен уметь вовремя прийти на помощь, иначе он просто трепло.
Он приходил на помощь разным людям, решая многочисленные проблемы, приказывая исполнителям, раздавая свои деньги — на необходимое людям лечение, на чьи-то детские поездки, на ненужное ему спонсорство. Номер его мобильного телефона знал, наверное, весь город.
Будучи харьковским сявкой, любил родной город больше иных местных «интеллектуалов», брезгливо поминающих Харьков и вылизывающих сановные задницы за его пределами. Для него первая столица была сродни увлекательной настольной игре «Монополия» — только в реальной жизни.
Благодаря его азартной натуре Харьков стал одним из самых благоустроенных городов Восточной Европы, что не раз на официальном уровне было признано Советом Европы, отражено в несчётном количество разных всеукраинских рейтингов и восторженных впечатлениях туристов.
Зарисовка с натуры: происходит торжественная сдача объекта, подъезжает автомобиль мэра, из-под открываемой дверцы автомобиля выдвигается нога в узком страусовом туфле — и сразу застревает в щели между двумя бордюрами.
«Валя,…. твою мать, это что за…, вы тут совсем…. что ли!». «Всё исправим, Геннадий Адольфович, немедленно исправим», — лепечет председатель райисполкома Валя [имя, пол и модель обуви изменены] и недостатки ликвидируются почти мгновенно.
Кернес ездит по городу, высматривает недоделки-поломки, по ходу движения звонит подчиненным и рассказывает где и что высмотрел.
Помню, стою возле своей машины на проспекте Ленина: то ли мелкое ДТП, то ли поломка. Мимо проезжает Кернес — вышел, уточнил «всё ли в порядке». Наверное, у десятков тысяч харьковчан есть с ним совместное фото.
В нем видели гаранта стабильности в очень нестабильной Украине. И он, безусловно, не был националистом — он их презирал, он их перекупал, он их использовал. Но так же Кернес перекупал и депутатов, и журналистов, и предпринимателей — большая игра «Монополия» в новых условиях жизни.
Он уважал лишь тех, кого не мог перекупить.
Устоявшиеся правила едва не полетели к черту зимой 2014, когда страну начало захлёстывать безумие. Толпа «активистов» на сессии горсовета толкала свои лозунги и я окончательно потерял самообладание.
«Дайте мне подержаться за его горло, - орал я и пытался дотянуться да ближайшего майдан-депутата.
Меня держали.
«Костя! Костя! Кеворкян успокойся», — доносился издали голос председательствовавшего Кернеса…
Имея по своим источникам информацию, что Москва в постмайданный конфликт вмешиваться не будет, Кернес разочаровал многих харьковчан, и в чем-то даже предопределил судьбу Украины. Он спасал свои деньги, свою власть, свою игру, а после покушения на него — уже саму жизнь.
Последний раз мы виделись в харьковском аэропорту: 18 июня 2014 года на аэропортовский площади его встречали восторженные горожане — Кернес вернулся из Израиля, где после апрельского покушения ему спасли жизнь.
Скандал, ликование, апофеоз. Во всеобщей суматохе и сквозь охрану пробиться к Гене было невозможно, однако он заметил, приказал пропустить.
Мы тепло обнялись и впервые в жизни троекратно расцеловались. Через несколько дней я буду вынужден эмигрировать, а он через несколько лет умрет. Ни он, ни я тогда об этом не знали.
