Для беседы с действующими военными сейчас требуют массу согласований, которых и «боятся» журналисты, а вовсе не бойцов. Вернее даже сказать, редкому журналисту удается все эти препоны преодолеть.
Подходит командир — высокий молодой человек с внешностью кинозвезды. Представляется Романом, и. о. командира подразделения. Сообщаю, что у меня назначено интервью с бойцом из России, который увольняется завтра.
Небольшое помещение в расположении части, напоминающее офис. Входит мой собеседник, представляется: «Алексей». Он слегка прихрамывает. Я прошу Алексея сесть к свету. Тот жмется. «Снимать не надо, я не согласен». — «Хорошо, — говорю я, чтобы не отпугнуть человека. — Давайте тогда просто поговорим».
Мы садимся друг против друга. Поначалу Алексей отвечает односложно.
- Вы из России?
— Да, Астраханская область.
- Почему решили поехать воевать на Донбасс?
— Смотрел по телевизору… как тут людей убивают за то, что они за нас. И решил поехать.
- Когда приехали?
— Хотел еще после 2 мая, когда в Одессе людей пожгли. Но родня была против. Уговаривал их. Потом плюнул и просто так уехал. В августе 2014-го. Позвонил домой через два месяца. Объяснил.
- Кто вы по профессии?
— У нас огород, два гектара. Рыбу еще ловлю на продажу. У нас там много рыбы. Шабашки всякие. Я из села.
- Военный опыт был у вас?
— Нет. Но по жизни помотало, так что я многое умею.
- Не страшно было?
— Нет. Я сны вижу. Про будущее. Поэтому знал, что не убьют.
- А сейчас почему решили уволиться?
— Меня ранило в мае. С дрона гранату сбросили, не успел отскочить. Осколочное в ногу. Надо в России подлечиться.
- Про ранение тоже сон видели?
— Нет. Но предчувствие было. За день до этого я товарищу сказал — завтра что-то будет.
- Говорят, что часто люди погибают как раз тогда, когда страх уходит, притупляется.
— Это не так. Тех, кто боится, тех часто и убивают. Есть страх, и есть адреналин. Адреналин — это нормально. У тебя все чувства обостряются как раз. А страх сковывает. И человека убивают.
- Сложно было невоенному человеку привыкнуть к боевой обстановке?
— Мне — нет. Я говорю, у меня разный опыт. И я всегда слушал тех, кто знает. Учился у них. Часто люди не слушают, что им говорят. Это тоже опасно. Надо слушать.
- Что именно вам говорили те, кто знает?
— Двигаться все время. Если снайпер, еще и головой двигать, вот так (делает движение шеей, напоминающее колебания змеи перед броском). Не наедаться, пустой желудок в бою должен быть. Потому что если ранение в живот, а ты наелся, воспаление очень быстро.
- Где вы воевали?
— Много где. В аэропорту мы были. Потом на «Спартаке». После аэропорта тоже пришлось ехать домой на две недели.
- Ранило?
— Нет. Гарью мы там все надышались. Нос чистишь, черное все. Боль в груди резкая.
- Тогда вы вернулись?
— Да, я же на больничный уезжал.
- А сейчас?
— Сейчас не знаю. Если нужен буду, вернусь. Может, еще и в разведку пойду. — Алексей наконец улыбается. — Я поэтому и не хочу сниматься. Потому что вдруг вернусь и в разведку пойду.
- Как, вы думаете, должна закончиться эта война?
— Ну Ванга же когда еще сказала, что Владимир Владимирович будет править… И восстановится Россия, и Союз… может быть. Все так и будет.
- А в Бога верите?
— Верю, почему ж нет. Вангу тоже Бог разрешил. И сны мои.
Мы еще некоторое время говорим о планах Алексея по возвращении домой. «Приеду и сразу пойду рыбачить. У меня уже заказы есть. Я умею ловить белого амура, а это хитрая рыба, и мощная, мало кто умеет». Я спрашиваю про тонкости ловли амура, но их Алексей оберегает не хуже, чем свой внешний облик, — на случай похода в разведку. «По товарищам не будете скучать?» — «Буду, наверное. Но я уже рад, что довелось… со многими здесь людьми познакомился». Как настоящий разведчик, Алексей называет несколько имен — из тех, кто и так на слуху: «Я и «Шибу» знаю (Владислав Шинкарь, замкомбата «Востока». — Прим. авт.), и Ходаковского (Александр Ходаковский, командир «Востока». — Прим. авт.)…»
Портрет Ходаковского, давно не занимающего никакого командного поста, висит на стене офиса в числе других — живых и мертвых, непарадный — так в домах вешают портреты родственников. Воинская часть, где мы находимся, сформирована в основном из бойцов бывшего «Востока».
Мы выходим во двор и садимся за стол в тени дерева покурить. На столе — доска для игры в нарды. К нам присоединяется Роман. Разговор уже идет неофициальный, и, хотя я по профессиональной привычке стараюсь еще что-то выспросить, военных в основном интересует, что я как журналист из России думаю о том, что думают там, за ленточкой. «Понятно, что такой аппендикс, как нынешние республики, России особенно не нужен — что у нас есть такого, чего в России нет?.. — рассуждают бойцы. — Но время идет, и людям под Украиной промывают мозги, особенно молодежи. То есть их становится больше, а нас становится меньше».
Такие разговоры ведут и мирные жители Донецка, только в их тоне куда больше обиды, источенных войной нервов. Люди, находящиеся не возле войны, а непосредственно на ней, таких эмоций себе позволить не могут. Наверное, это как раз та разница между адреналином и страхом, о которой говорил Алексей.
Поблизости уже бродят бойцы в полной выкладке, и Роман мягко хлопает ладонью по столу. Я понимаю, что пора откланяться, — в части запланированы занятия на полигоне. На прощание касаемся негласного моратория на упоминание боевых потерь в информационном поле — это то, что задевает военных едва ли не больше житейских трудностей, да и опасностей службы. Никакого официального распоряжения на этот счет вроде бы нет, но и журналисты, и военные знают, что говорить об этом нежелательно. Бойцы и сейчас не говорят ничего конкретного, даже шутят, что надо, мол, меня выпроводить, пока я не расколол их на этот предмет. Мне же памятны случаи, когда подобная информация так или иначе утекала в медиасферу, в основном через анонимные телеграм-каналы, и вскоре обрастала ворохом ужасных подробностей и преувеличений. Учитывая это, смысл подобного молчания не очень понятен.
Но помимо информационного есть здесь еще и другой, человеческий, аспект. Несмотря на то что после перевода ополчения в формат регулярных подразделений многие приходят на службу, как на работу, с которой на Донбассе прямо скажем, не ах, воевать за деньги человек не будет. Главные мотивы другие — наряду с «отступать некуда» это, как бы наивно ни прозвучало, слава. В случае боевых подразделений — порою обращенная в посмертие. В будущее, которое так или иначе состоится, пусть и без тебя. Этой древней воинской привилегии, привилегии человека, защищающего и рискующего жизнью за своих — род, город, народ, — людей, таким образом, лишают. «Есть у нас герои прославленные и есть неизвестные…» — горько роняет Роман, открывая передо мною дверь машины.
Обратно в Донецк едем с ветерком, водитель, тоже по имени Алексей, рассказывает, как пришел в «Восток» зимой пятнадцатого: «Я из Шахтерска, работал в шахте и ГРОЗом, и проходчиком, а на начало войны был водителем на хлебозаводе. Уже война вовсю, а я хлеб людям вожу… Ну, кто-то должен. На Шахтерск и Торез оставалось два водителя, все остальные дали деру. Потом хлебозавод закрылся, и я пошел служить. И вот, снова кручу баранку».
В отличие от Алексея из Астрахани, его тезка легко делится секретами вождения машины под обстрелом: «Надо вилять, гнать, даже если колесо пробили, на дисках, не важно… Снайпер при движении не очень эффективен, но как-то мне в машину двенадцать пуль всадили. В другой раз пробило осколком бензобак. Хорошо на излете был, не горячий уже, поэтому я не загорелся…»
В Донецке я прошу закинуть меня в кафе «Легенда», где традиционно собираются как военкоры, так и донецкая богема, но центр города Алексею явно знаком хуже, чем прифронтовая зона, и он привозит меня на бульвар Пушкина. По-видимому, в его представлении здесь сосредоточены все кафе города Донецка. По бульвару фланируют нарядные люди, иные из которых знают об обстрелах, боестолкновениях и погибших бойцах не больше, чем средний житель России.
