- Сергей, главная тема последних месяцев — каким мир будет после коронавируса (как минимум, после первой волны), что изменится? Расхожей стала фраза «мир уже не будет прежним».
— Действительно, информационный шум по поводу пандемии коронавируса пошёл на спад. Но мы до сих пор, после почти двух месяцев карантина, так и не знаем, с чем в действительности столкнулись. Само явление "ковид-19" можно условно разделить на две составляющие — биологическую и социально-политическую, и в каждой присутствуют принципиальные неясности.
Согласно статистике на 28 мая, в мире от коронавируса умерло 351 678 человек. Этот список потерь ведётся с конца декабря прошлого года и является относительно небольшим. Безусловно, для людей пожилого возраста, а также для тех, кто страдает хроническими лёгочными и сердечными заболеваниями, ковид-19 значительно опаснее обычных видов гриппа, но в любом случае его последствия на сегодняшний день несопоставимы с великими эпидемиями прошлого, например с испанкой, жертвами которой стало, по относительно оптимистичным данным, свыше 50 миллионов человек, а пессимисты пишут и о ста миллионах.
Безусловно, уровень санитарии и медицинского обслуживания после Первой мировой войны был значительно ниже, чем сегодня, но даже с поправкой на развитие медицины испанский грипп предстаёт в качестве несоизмеримо более значительной угрозы человечеству, чем коронавирус. Но проблема в том, что все статистические показатели крайне приблизительны и неполны. Причина этого, в первую очередь, не в том, что разные государства по-разному манипулируют числами, хотя и этот фактор тоже присутствует, а в том, что, во-первых, обнаружение вируса требует проведения специальных тестов, а возможности тестирования ограничены, и, во-вторых, ковид-19 провоцирует осложнения других заболеваний, но очень сложно определить, каков объём таких осложнений.
- Специалисты говорят о том, что объективные оценки можно будет делать только тогда, когда весенний сезон закончится.
— Естественно, можно будет, в частности, сопоставить статистику смертности у сердечников этой весны со среднестатистическими показателями, и превышение нормы в таком случае будет отнесено за счёт воздействия ковид-19. Но статистика ничего не говорит о конкретных личностях. И родственникам конкретных людей, умерших этой весной от инсультов, инфарктов и пневмоний, можно только строить предположения о причинах произошедшего.
- Вызывают вопросы и правила фиксации коронавируса.
— Здесь многое зависит от политических решений и тех традиций и правил, которые существуют в разных странах. Где-то фиксируются исключительно те случаи, в которых присутствие вируса в организме пациента очевидно. Альтернативный вариант — связывать с коронавирусом обострение любой болезни, даже если его наличие в организме не доказано. Отсюда и крайне приблизительные оценки. Предполагаю, что пандемия-2020 будет кормить не одно поколение историков и статистиков. Споры о её реальных масштабах будут идти десятилетия и станут одной из постоянных проблем социальных исследований.
Социально-политические аспекты пандемии непосредственно связаны с информационной сферой, и все политические решения самых разных государств принимались под очевидным давлением со стороны информационного поля. И до сих пор общества испытывают это давление — и в форме постоянного озвучивания самой темы пандемии, и в более «изысканных» формах — в качестве всевозможных конспирологических теорий. Некоторые из них выглядят настоящими произведениями искусства. Меня, например, по-своему восхищает идея о внедрении чипов посредством вакцинации. Перед нами — пример синтеза новых, посторуэлловских антиутопий с современной реальностью. До этого реальность жила своей жизнью, а подобные антиутопии — своей, а этой весной они встретились…
- Как вы считаете, насколько серьёзные политические и экономические последствия коронавируса и кризиса постигли мировую систему? Касаются ли они глобальных вопросов мироустройства?
— Для того чтобы очертить возможные последствия пандемии, надо понимать причины возникшей паники, а то, что такая паника присутствовала, по сути, везде, за исключением Китая, — несомненно. Главное, что сделала мировая информационная сфера зимой и в начале весны этого года, — это организация панической атаки на структуры власти. Государства принимали решения в атмосфере паники, и такая атмосфера естественным образом способствовала и совершению ошибок, и тому, что можно определить советским словом «перегибы». Но сегодня мы видим ситуацию, когда политические решения критикуются теми СМИ, которые изначально активно раздували истерию и требовали принятия «быстрых и эффективных мер» в борьбе с вирусом. Возникает история наподобие той, когда пассажиры корабля в момент среднего шторма начинают во весь голос кричать в ухо капитана «мы сейчас умрём», а потом очень удивляются, что капитан занервничал и начал делать ошибки.
Но вопрос о причинах возникновения паники не имеет однозначного ответа. Точно так же, как и вопросы о возникновении других современных глобальных явлений оказываются открытыми. В своё время выдающийся немецкий социолог Никлас Луман отметил, что нельзя адекватно описать функционирование системы, находясь внутри неё. И та же пандемия — это типичный пример ситуации, когда явление легче описать, нежели объяснить.
Тем не менее, можно зафиксировать основной предмет беспокойства, исходящего от западных элит, а именно там и началась паника, накануне информационной атаки. Зафиксировав его, можно смоделировать и основной вектор изменений, который неизбежно с этим предметом будет связан. Тем более что сделать это относительно легко.
Таким предметом очевидного беспокойства накануне пандемии было состояние мировой экономики, которое описывалось в апокалиптических тонах. Симптоматично, что предсказания новой Великой депрессии в течение всего предшествующего года исходили главным образом не от критиков современного капитализма, а от его горячих сторонников. Неолиберализм, который последние тридцать лет монотонно повторяет одну и ту же мантру «всё идёт прекрасно, впереди — блестящие перспективы», неожиданно перешёл к другой крайности: «всё плохо, плохо, плохо».
С последним утверждением можно было бы и согласиться, но смущает высокая степень экзальтации, с которой этот тезис декларировался. Весьма показательной в этом контексте является статья Клауса Шваба, опубликованная в американском «Foreign Affairs» 16 января этого года. Шваб ни много ни мало — исполнительный председатель Всемирного экономического форума в Давосе. Ещё несколько лет назад Шваб излучал уверенность и спокойствие, которым мог бы позавидовать Фукуяма. Книга Шваба «Четвёртая революция», изданная в 2015 году, стала своеобразной модернизацией «Конца истории», и неолиберализм активно рекламировал её в качестве образцового понимания современности. Согласно «Четвёртой революции», у мира — прекрасные перспективы, а основой грядущего процветания является союз между капитализмом и новыми технологиями. Но вот проходит пять лет, и тональность высказываний одного из главных идеологов неолиберализма стремительно меняется.
К январю 2020 года Швабу стало ясно, что капитализм надо спасать, нужны радикальные срочные меры, направленные на спасение этой экономической модели, капитализм нуждается в глобальных реформах. Неолиберальная публицистика за последний год активно осваивала вулканические метафоры: «мы живём на вулкане», «в любой момент может рвануть» и т. д. Предполагаю, что внезапно возникшая в последние годы популярность Йеллоустонского вулкана отнюдь не случайна. Психоаналитики определяют подобные сдвиги интересов как психологические проекции, смещающие наше внимание с подлинного источника страха на его эрзац-заменители.
Особенность современной ситуации в том, что, с одной стороны, все видят аномальные аспекты жизни современной экономики, а с другой стороны, сама экономика для теоретических дисциплин является «чёрным ящиком»: реальные механизмы экономической жизни нам не известны, что вполне соответствует тезису Лумана. В итоге растёт понимание, что «так жить нельзя», но оно не сопровождается возникновением чётких ответов на вопрос «что делать?». Именно это структурное несоответствие резко усилило тревожность на финансовых рынках и в среде мировой олигархии. И когда из Китая пришли новости о появлении нового вируса, это известие стало тем триггером, который запустил паническую атаку. Тревожность по поводу экономической катастрофы сублимировалась в тему пандемии. И сегодня, когда мы пытаемся смоделировать последствия пандемии, мы должны, прежде всего, искать их именно в экономической сфере.
- Какими будут основные изменения в мировой политике и экономике после пандемии и карантина?
— Любые вопросы государственной политики в данном случае оказываются вторичными. Если изменится базовая экономическая модель, то изменится и вектор государственной политики. Если модель устояла, то политика государств поменяется несущественно. Современные государства — это инструменты, которые используются экономическими олигархиями для обеспечения собственных интересов. Государство давно уже утратило субъектность и, вследствие этого, в полной мере уже не принадлежит самому себе.
Говоря о глобальных экономических перспективах, необходимо попытаться соотнести сегодняшнее положение дел с тем, что гипотетически могло произойти в течение этого года. Как правило, а об этом свидетельствует и опыт 1914 года, и опыт 1939 года, предчувствия катастрофы не обманывают. Общество может не почувствовать надвигающихся грозных событий — так, например, обстояло дело в 1929 году, накануне Великой депрессии, но если предчувствия появляются, они оказываются верными. И катастрофа, о которой стали говорить лидеры неолиберализма, скорее всего, состоялась бы. Это была бы Великая депрессия-2, но осуществлялись бы эти события в совершенно иной, отличной от 1929 года, ситуации. И последствия также были бы иными, ещё более глобальными.
Главная структурная проблема современной экономики связана с её стремительной финансиализацией. Этот процесс привёл к стремительному росту финансового (спекулятивного) капитала, но при этом усилил разрыв между рыночной ценой товара и его материальной составляющей. Говоря по-другому, усилилось несоответствие между стоимостью, возникающей в процессе производства, и объёмом капитала, который официально фиксируется на рынке в виде курса акций, например. По сути, ценообразование на рынке стало зависеть от объёма денежного предложения и опирается на процентные ставки и стоимость кредита, зависит от направления финансовых потоков и доступности денег для инвесторов и финансовых спекулянтов. Помимо политики кредитования, свою роль в изменение процессов ценообразования сыграл и информационный фактор. Владелец предприятия может иметь стабильное, не меняющееся количество производственных мощностей, но общая стоимость его предприятия может резко и внезапно меняться в зависимости от того, какого рода информация о нём появится в прессе.
В зависимости от этого курс акций может либо повышаться, либо снижаться. Свою роль могут сыграть и более глобальные новости. В любом случае, в механизмах ценообразования информационный компонент, наряду с политикой расширяющегося кредитования, играет всё более значительную роль. При этом снижается ценность реального производства. Спекулятивный капитал предпочитает делать прибыль, играя на разнице курсов и информационных вбросах. Классическая схема Маркса «деньги — товар — деньги» сегодня имеет значение лишь в том случае, если мы признаём, что товар обладает меньшей значимостью, чем деньги.
Современная экономика знает огромное количество случаев, когда деньги делают деньги без опосредования производством. Финансовый спекулянт, играющий на разнице курса валют на разных биржах, за одну операцию может получить прибыль большую, чем прибыль реального предприятия, непрерывно работающего в течение года. Такой экономический механизм требует сохранения лишь одного структурного условия: регулярного роста денежной массы. Но учитывая, что мировой валютой является доллар, а американский печатный станок работает непрерывно, этот финансовый пузырь эффективно существовал до кризиса 2008 года.
Возникший кризис поспешили назвать новой Великой депрессией, но, при всей его болезненности и длительности отрицательных последствий, он не привёл к тотальному схлопыванию экономики. Судя по неолиберальным высказываниям последних лет, новый кризис имел бы именно такие последствия. Так как мы при такой ситуации ещё не жили, детализация и конкретизация подобного «экономического апокалипсиса» не представляется возможной — жизнь всегда ярче и разнообразнее логических моделей, и общество очень быстро столкнулось бы с явлениями, которые сейчас не подлежат прогнозированию. Но в любом случае слово «хаос» для описания этой ситуации вполне уместно. Последствия этого хаоса проявились бы и в политической сфере, могли бы проявиться и в военной. Как быстро и в каком состоянии мир вышел бы из этого хаоса, сказать невозможно: точка бифуркации меняет систему непредсказуемым образом. Но что можно сказать точно, это то, что далеко не все из ныне живущих смогли бы увидеть посткризисный мир.
- Исходя из всего вами сказанного, что можно считать главным последствием мировой пандемии?
— Уклонение от тотальной катастрофы. Пандемия резко снизила финансовую активность и остудила рынки. Но желающим пожить в условиях глобальной нестабильности отчаиваться не стоит. Система лишь получила передышку. Если сравнить современный спекулятивный капитал с нарывом, то весной этого года такой нарыв стал меньше, но причины его возникновения не устранены и, следовательно, достаточно быстро он восстановится. И если существующая экономическая система, основанная на господстве финансового капитала, сохранится, то экономический коллапс неизбежен. Вопрос лишь в сроках, а они во многом зависят от случайностей.
На этом фоне все другие постпандемические изменения выглядят локальными. Эти изменения условно можно определить как вертикальные и горизонтальные. Первые затронут социальную структуру общества, вторые — региональную. При этом в обоих случаях не появится каких-то принципиально новых векторов развития. Изменения будут связаны лишь с ускорением тех тенденций, которые уже присутствуют в общественной жизни. Суть их связана с тем, что богатые станут ещё богаче, а бедные — ещё беднее.
В рамках вертикальной структуры усилится роль и влияние крупных, транснациональных корпораций. Безусловно, ряд игроков исчезнет с рынка. Но финансовая сфера, как и природная, не терпит пустоты. Те, кто уйдут, освободят место оставшимся, обеспечив экономическим позициям последних наибольшую прочность. При этом основные издержки пандемических простоев испытают на себе и уже испытывают структуры среднего и малого бизнеса. У них меньший запас прочности и, соответственно, меньшая степень жизнеспособности. Процесс поглощения крупным бизнесом малого и среднего ускорится.
Эта тенденция наблюдается уже сейчас, когда пандемия ещё не закончилась. 26 мая «Forbes» опубликовал статью, в которой говорится, что «за последние два месяца число долларовых миллиардеров в России увеличилось с 99 до 101 человека, а их совокупное состояние выросло с $392 млрд до $454 млрд». Два месяца — это именно тот срок, в течение которого длится пандемия в России. К тому же в эти месяцы происходило резкое снижение цен на нефтяных рынках. Но общей тенденции подобные «мелочи» не изменили. Люди времени зря не теряли. Но не стоит думать, что подобный рост — это черта исключительно российского капитала. Такие же процессы происходят и в общемировом масштабе. Тем более что «национальным» крупный капитал является лишь номинально.
В действительности никакого национального капитализма в современных условиях быть не может. Капитализм давно перерос все национальные границы. Маркс в своё время грезил о всемирном пролетариате, противостоящем национальным капитализмам. Реальная ситуация оказалась прямо противоположной. Подлинно национальным самосознанием сегодня обладают именно трудящиеся, а капитал не имеет своего отечества. И те процессы, которые обнаруживаются в одном секторе капиталистической экономики, проявляются и во всех других.
Дэвид Харви, один из самых авторитетных современных теоретиков-марксистов, анализируя процессы становления спекулятивного капитала и превращения его в главного политического субъекта современности, обращает внимание, что одним из источников этого капитала стал массовый захват отдельными капиталистическими группами общественной собственности. Денационализация проходила под неолиберальными лозунгами, а государство выступало в роли политического прикрытия этого процесса. Харви обозначает подобный способ первичного накопления как «накопление через изъятие».
В русский язык в начале 90-х стремительно вошло слово «приватизация». С учётом объёмов общественной собственности в СССР, эта приватизация стала глобальным ограблением российского общества. Но нечто похожее происходило и в других, внешне более благополучных странах, в том числе и в цитадели мирового капитализма — в США. При этом «накопление через изъятие» сопровождалось массовым нарушением прав трудящихся. В тех же США, например, проходили, в частности, пересмотры пенсионных договоров, когда размеры пенсий сокращались корпорациями в три раза, а государство на это никак не реагировало.
Можно предполагать, что наступление на общественный сектор будет продолжено и, более того, обретёт второе дыхание. В этом контексте уместно рассмотрение постпандемического будущего и в горизонтальной (региональной) перспективе. На этой линии можно зафиксировать зависимость объёма грядущих изменений от того места, которое конкретная страна занимает в капиталистической мировой экономики (КМЭ). Эта система никогда не была однородной, изначально она сформировалась на основе принципа иерархии: внутри неё существуют центр и периферия, между которыми с конца XIX века расположилось нечто среднее, что Иммануил Валлерстайн обозначил термином «полупериферия». К этой сфере относятся, в частности, Россия и Украина. Ценность такой системы — с точки зрения её центра — в том, что она позволяет эксплуатировать периферию и на структурном уровне узаконивает неравенство между разными системными элементами.
Когда говорится о современном капитализме, то чаще всего вспоминают о существовании Великобритании, Германии, Франции, США, других развитых стран. Но реальный капитализм — это не только Великобритания и не только Франция. Реальный капитализм — это «Великобритания плюс Зимбабве». Один элемент системы не может существовать без другого.
Одной из особенностей КМЭ является различие в масштабах и характере протекания кризисных процессов: на периферии они идут жёстче и болезненнее, чем в центре. После пандемии можно предполагать, что в странах, не относящихся к центру КМЭ, атаки крупного капитала будут более агрессивными, а присвоение остатков общественной собственности будет идти более интенсивно.
В связи с этим представления, согласно которым государства инвестируют дополнительные средства в развитие здравоохранения, будут проводить более активную политику, направленную на защиту прав большинства, не выглядят реалистичными, и особенно не выглядят они таковыми применительно к странам полупериферии и периферии.
В Российской Федерации появился термин «оптимизация». Этот процесс, судя по всему, будет продолжен. После того, как страна выйдет из карантина и пандемия уйдёт в прошлое, российское общество узнает о том, что политика оптимизации в сфере медицины продемонстрировала свою эффективность и, следовательно, должна быть продолжена. Безусловно, темпы оптимизации в российской медицине будут снижены, но это будет означать увеличение оптимизационной нагрузки на другие общественные сферы.
И такой вектор развития не является исключительно российским. На Украине процессы приватизации и сокращения социальной сферы будут идти намного интенсивнее, чем в России. Причина банальна: экономический потенциал страны ниже российского, деструктивные процессы в экономике сильнее.
В этом контексте заявления о том, что коронавирус положил конец эпохе неолиберализма, выглядят, мягко говоря, необоснованными. Коронавирус дал неолиберализму новые возможности. И как бы плохо ни складывалась экономическая ситуация в мире, существующая экономическая структура не превратится в некую противоположность самой себе в автоматическом режиме. Для структурной трансформации необходимо наличие политической воли, но именно её у современных государств и не хватает. Государства способны на единовременные жесты доброй воли, но главный вектор их политики связан с интересами крупного капитала. Так было до пандемии, так будет и дальше.
- Какие еще последствия вы видите?
— Безусловно, ухудшение экономического положения большинства общества непосредственно отразится на общественных настроениях и падении доверия к государственной власти. Ответом на подобные настроения станет усиление авторитарных элементов в государственной политике и стремление к зачистке информационного пространства. Но степень контроля над этим пространством в разных регионах будет разной. Если говорить о странах центра, то там будут предприняты попытки навязать СМИ новые конвенции: информационный контроль в этих странах давно уже является контролем над дискурсом, в рамках которого установление соответствующих правил высказывания автоматически предопределяет границы и его непосредственное содержание. В других регионах такой контроль может привести к новой волне информационных чисток, когда количество СМИ станет меньшим, а условия, дающие право на распространение информации, — более жёсткими.
Но, учитывая перспективу усиления авторитарных тенденций в государственной политике, не стоит впадать в крайности и пускаться в изобретение неологизмов типа «электронный концлагерь». На установление подобных форм контроля даже у самых развитых и богатых государств нет ни технических средств, ни денег. Да и социальных издержек от подобных новаций будет значительно больше, чем преимуществ. Реальное усиление авторитарных тенденций будет связано, скорее, со способами и формами принятия политических решений. Эти решения будут уклоняться от общественной огласки и каких-либо общественных обсуждений.
Государственная бюрократия будет стремиться ставить общество перед свершившимися фактами, сводя роль общественного мнения к фикциям и имитациям, когда специально уполномоченные люди от имени общества будут высказывать поддержку государственной политике. Соответственно, роль и сила deep state после пандемии ещё более усилится.
