Кризис растянулся почти на все XVII столетие, когда свое смутное время пережила не только Россия, но и многие другие страны. Все признаки того, что XXI век может стать таким же периодом затяжного кризиса капитализма, были налицо уже давно.
Конец хрупкого мира
В календарный XVII век Европа вошла исполненным уверенности в своих силах глобальным игроком — возможно, она еще не сравнялась по экономической мощи с Китаем, по-прежнему самой богатой страной мира, но уверенно встала на этот путь.
Приобретение европейскими державами заморских колоний, бурное развитие торговли и рост населения оставляли в прошлом тот удел дальней евразийской периферии, который Европа пыталась преодолеть на протяжении столетий.
Новый цикл экспансии рождался в муках: на протяжении XVI века Европа пережила идеологический кризис Реформации, серию религиозных войн, ряд тяжелых государственных банкротств и Революцию цен — резкий всплеск инфляции, вызванный притоком американского серебра. Но на исходе столетия казалось, что те катаклизмы, которые раздирали континент, благополучно остались в прошлом — в конце XVI века в Европе, по определению знаменитого британского историка-марксиста Эрика Хобсбаума, наблюдался «всеобщий бум».
Северная Италия, которую итальянские ученые, конечно же, считают первым гегемоном в нарождающейся капиталистической системе, по-прежнему оставалась лоскутным одеялом городов-государств, но Венеция и Генуя, даже лишившись многих колоний на востоке Средиземноморья, процветали благодаря своим несметным сокровищам.
«Средиземноморский Запад прошел свою высшую точку около 1600 года. В конце XVI века Италия достигла показателя в 44 человека на квадратный километр (Франция — 34 человека, Пиренейский полуостров — 15,6 человека) — чрезвычайная плотность населения», — отмечал знаменитый французский историк Пьер Шоню в своей «Цивилизации классической Европы».
Франция, крупнейшая континентальная держава, благодаря Нантскому эдикту Генриха IV (1598), смогла на время прекратить распрю между католиками и гугенотами. В Священной Римской империи конфликт католиков и протестантов также получил решение (как вскоре окажется, недолговечное) в виде главного принципа Аугсбургского мира (1555) — «чья власть, того и вера». В Англии 45 лет правления Елизаветы Тюдор (1558-1603) дали стране внутреннее умиротворение и возможность бросить вызов Испании в борьбе за Новый свет.
Сама Испания явно клонилась к упадку, хотя ее сумрачный король Филипп II вошел в историю не только как душитель свободомыслия и покровитель иезуитов, но и как вполне талантливый администратор, централизовавший управление страной в новой столице Мадриде.
Наконец, молодая Голландская республика — восходящая звезда глобального капитализма — в 1609 году после четырех десятилетий войны за независимость подписала, пусть и всего на 12 лет, мир с Испанией, которая тем самым де-факто признала ее государственный статус. Именно в Голландии началась самая первая промышленная революция в истории капитализма — кораблестроение стало той отраслью, которая позволила создать цепочки добавленной стоимости во всей экономике вплоть до знаменитой голландской живописи.
Эта внешняя картина долгожданного европейского мира была нарушена 23 мая 1618 года, когда чешские дворяне-протестанты выбросили из окна Пражского града имперских наместников — печально известная Пражская дефенестрация за считанные месяцы привела к большой общеевропейской войне.
Современники этого события, случившегося на окраине Европы, конечно же, не могли предположить, что война затянется на три десятилетия, но все как будто ждали всеобщего коллапса — примерно, как сегодня коронавирус идеально вписался в популярную теорию «черного лебедя».
Первоначально в разгоравшуюся войну не были прямо вовлечены крупнейшие европейские державы — по большому счету, она была внутренним делом Священной Римской империи. Но политический кризис в Праге привел европейские силы в движение: в один момент, как писал британский историк Хью Тревор-Роупер, европейскую экономику поразила Великая депрессия тех лет — уже в 1620 году современники констатировали «распад торговли», а затем этот процесс перекинулся и на промышленность.
Урон, который нанесла Европе Тридцатилетняя война, был ужасающим, но и после ее завершения европейская экономика еще долго не могла выйти на траекторию устойчивого роста — начался он лишь на рубеже XVII — XVIII веков.
Серия народных восстаний и Фронда во Франции, революция и реставрация в Англии, серия русско-польско-шведских войн, деградация малых государств в Италии, особенно на юге, где реальная власть стала переходить к чему-то подобному будущей мафии — все это XVII век. Практически все XVII столетие было одним большим кризисом, причины и симптомы которого определенно не ограничиваются войной: исчерпанной оказалась сама модель глобализации «долгого шестнадцатого века».
Смена вековых трендов
Макроисториков и макросоциологов часто упрекают в том, что описываемые ими процессы — циклы, продолжительность которых измеряется зачастую столетиями, — невозможно «потрогать руками». Однако картина кризиса XVII века может быть полностью восстановлена лишь благодаря изучению таких трендов, которые показывают, что тот самый распад торговли отнюдь не был «черным лебедем» — все предпосылки для него сложились в предшествующие несколько десятилетий.
Современники тех событий, конечно же, не имели подходящего инструментария для анализа скрытых макротрендов истории и экономики, но хорошо ощущали приближение беды. Знаменитые слова Гамлета о «вывихнутом мире» — «Порвалась дней связующая нить» в переводе Бориса Пастернака — это именно предчувствие всеохватного кризиса: трагедия Шекспира увидела свет в самом начале XVII века.
Первые явные сигналы надвигающейся беды пришли из России.
Одной из важнейших причин событий Смутного времени был голод, вызванный климатическими катаклизмами — из-за резкого похолодания на Руси случились три неурожайных года подряд (1601-1603). Так начался последний цикл Малого ледникового периода, на мрачном фоне которого прошел весь XVII век — пик холодов пришелся на 1664-65 годы, когда, как утверждали очевидцы во Франции и Германии, даже птицы замерзали в воздухе.
От такой погоды «мысли у человека промерзают», признавался Рене Декарт, основатель европейского рационализма, учения, которое стоит признать стоической попыткой ответа на катаклизмы «вывихнутого мира». Еще одной исключительно холодной зимой, в конце 1649 года, бывалый вояка Декарт, оставшийся в живых в огне Тридцатилетней войны, поехал в Стокгольм читать лекции шведской королеве Кристине и там скончался от пневмонии.
На первый взгляд, глобальное потепление, которое стало в последние годы полномасштабной темой мировой политики, является чем-то прямо противоположным климатической картине XVII века. Однако любые серьезные изменения климата, вне зависимости от их направленности, ставят под вопрос границы той экологической ниши, которую застолбил для себя человек — в этом смысле аналогии между сегодняшним днем и событиями трехсотлетней давности более чем уместны.
Рост населения Европы в ходе «долгого шестнадцатого века» порождал целый ряд преимуществ, но вместе с тем — обременения и неудобства, отмечал британский историк Фрэнк Спунер, соавтор великого француза Фернана Броделя:
«В конце XVI века Европа оказалась относительно перенаселенной, особенно в странах ее западной части, наиболее плотно заселенных и самых богатых. Ситуацию могла бы спасти технологическая революция, сопоставимая по масштабу с промышленным переворотом, но он случится лишь два века спустя. Иными словами, возможно, что в XVI веке производительность не могла достичь необходимого уровня, достаточного для адекватного обеспечения населения, поскольку в итоге объем предложения не соответствовал растущему спросу».
Иными словами, к концу «долгого шестнадцатого века» в Европе завершился очередной длинный демографический цикл, стартовавший где-то в конце XIV столетия, когда население континента стало восстанавливаться после Черной чумы — а та, в свою очередь, тоже во многом легла на готовую почву в виде перенасыщения экологической ниши, занимаемой людьми.
Вряд ли стоит лишний раз напоминать о том, что стремительно растущее население мира давно вошло в список главных глобальных проблем человечества начала XXI века. И хотя темпы этого роста под влиянием так называемого демографического перехода определенно замедляются, проблема подходящих экологических ниш становится все острее — человечество уверенно упаковывается в мегаагломерации, с одной из которых, китайской Ухани, и начал свое шествие по планете коронавирус.
Глобализацию придумали не вчера
Исходные симптомы кризиса XVII века современные исследователи находят в европейском сельском хозяйстве — первой отрасли, которая перешла на капиталистические рельсы задолго до промышленной революции. И это неудивительно, поскольку при насыщении тогдашней экологической ниши человека и слабом развитии технологий первое, что должно было пострадать, — это продуктивность земли.
«Первый, наиболее важный, решающий слом — слом сельского хозяйства — наступает в конце XVI века; распад торговли и промышленности происходит позже, в 1619-1622 годах», — отмечал итальянский историк Руджеро Романо.
«В XVII веке рост реальных заработков был прерван кризисом сельского хозяйства, который породил резкие и сильные скачки цен на хлеб, сокрушительный рост стоимости жизни и серьезные промышленные спады, провоцировавшие длительную и тяжелую безработицу. Так что для большей части рабочего класса это была катастрофическая эпоха», — добавлял французский историк школы «Анналов» Пьер Леон.
Еще одна важная параллель между современностью и событиями, подготовившими кризис XVII века, — превращение кредита в важнейший драйвер роста европейской экономики.
Триста лет назад все предпосылки для этого были созданы Революцией цен: из относительно редкого до открытия Америки металла серебро в Европе превратилось в настоящий наркотик, инъекции которого для ее хозяйства требовались во все больших масштабах.
Как отмечал английский историк Роберт Говард Тони, одним из последствий инфляции серебра было то, что уже к концу XVI века сельское хозяйство, промышленность и внешняя торговля Европы во многом зависели от кредита. И как только поставки серебра из Америки в Европу стали падать, полноценный экономический кризис был уже неотвратимым.
Этот процесс постепенно набирал ход с первых лет XVII века, когда, как отмечал Пьер Шоню, началось сокращение совокупного объема торговли между атлантической зоной испанской метрополии и Испанской Америкой. А когда началась Тридцатилетняя война, поставки американского серебра в Европу резко упали, и всеобщей финансовой эпидемией стала порча монеты — привычный средневековый способ финансовых операций, напоминавший о том, что Европа не так уж далеко ушла от тех времен.
Кстати, эпидемии в прямом смысле слова не заставили себя ждать — кризис XVII века был отмечен новыми крупными эпидемиями чумы. Символическим концом этого аспекта кризиса стал лишь 1720 год — последняя европейская вспышка чумы, случившаяся в Марселе.
Несмотря на то, что кризис XVII века распространялся не так стремительно, как это происходит сейчас, по своему характеру это был именно полноценный глобальный кризис, охвативший весь европейский мир-экономику, которая в ходе «долгого шестнадцатого века» вышла далеко за пределы собственно Европы.
Рассуждая о причинах Тридцатилетней войны, польский историк Йозеф Полишенский писал, что необходимым условием для приобретения этим конфликтом всеобщего характера было наличие в Европе начала XVII века если не экономического единства, то по меньшей мере единой структуры торговли и первых признаков мирового рынка, центром тяжести которого была вся территория между Балтикой, Атлантикой и Средиземноморьем.
Так что война лишь выступила в качестве катализатора, ускорившего социально-экономические изменения, которые происходили еще перед ее началом.
Ровно в той же роли сегодня выступает коронавирус, явившийся в тот самый момент, когда мировая экономика подошла к очередному большому кризису.
Сегодняшний набирающий силы распад мировой и внутригосударственной торговли, хотя и вызван глобальным форс-мажором, все же невозможно рассматривать в отрыве от нараставшего в последние годы протекционизма, торговых и санкционных войн, а заодно и возрождения идей меркантилизма — еще одной доктрины, порожденной кризисом XVII века.
Главы мировых центробанков, наперегонки скупавших золото в ожидании очередных экономических катаклизмов, как будто забыли о заветах Адама Смита по поводу того, «как государство богатеет и чем живет, и почему не нужно золота ему».
Лишь бы не было войны
Кризис XVII века требует особого внимания еще и потому, что это был первый кризис борьбы за гегемонию в мировой капиталистической системе, и Тридцатилетняя война была одним из его характерных симптомов.
Противоречия внутри системы достигли такого уровня, что разрешить их оказалось можно только за счет большой войны, «созидательного разрушения», запустившего новый цикл капиталистической экспансии. Главным победителем из Тридцатилетней войны вышла Голландия, и, хотя век ее гегемонии оказался недолог, голландские капиталисты в конце XVII века успешно передали эстафету Англии — новому восходящему претенденту на гегемонию.
В теории мир-системных циклов гегемонии, разработанной Иммануилом Валлерстайном и Джованни Арриги, словосочетание «тридцатилетняя война» пишется с маленькой буквы — именно столько в целом и продолжались периоды наибольших обострений в борьбе за глобальную гегемонию.
После собственно Тридцатилетней войны это были войны революционной Франции и Наполеона (1792-1815), когда Франция предприняла последнюю и безуспешную попытку воспрепятствовать гегемонии Британии, а следующим таким событием стали две мировые войны ХХ века (1914-1945), которые привели к глобальной гегемонии США.
С точки зрения этой теории очередной кризис гегемонии созревает еще с конца 1960-х годов, когда о «загнивающем капитализме» стали говорить не только ортодоксальные идеологи марксизма-ленинизма в Советском Союзе, но и такие западные теоретики, как Валлерстайн (к сожалению, всего несколько месяцев не доживший до сегодняшних событий). А если подключить к этому введенное тоже, увы, покойным Арриги разграничение сигнальных и терминальных кризисов, то события 2008 года вполне могут оказаться «первым звоночком», а явление коронавируса — полноценным сигналом к большой войне.
Впрочем, сигнальным кризисом могли быть еще события 11 сентября 2001 года — в таком случае, как диктует нам мир-системная теория, мы уже находимся посреди очередной тридцатилетней войны. В таком случае главный вопрос состоит в том, не перерастут ли наконец ее метастазирующие гибридные формы в полноценную большую войну с использованием всех видов современного оружия.
И тут на самом деле стоит вспомнить сакраментальную формулу «брежневского застоя» — лишь бы не было войны.
Так или иначе, понятно, что сегодня глобальный капитализм оказался перед таким же масштабом вызовов, что и в XVII веке, только с принципиальной поправкой на скорость экономических процессов. Развал рынков происходит сейчас с невероятной скоростью, но кто знает, не будет ли таким же быстрым восстановление, если победа над коронавирусом будет одержана быстро?
Другое дело, что те системные проблемы, с которыми в очередной раз столкнулась мировая экономика, от этого никуда не денутся. И здесь снова стоит вспомнить о том, как начинались тридцатилетние войны.
