Марина Ахмедова — специальный корреспондент журнала «Русский репортер». Автор многочисленных репортажей, в том числе с территорий военных действий. С 2014 года активно освещает украинские события, делает репортажи и интервью по обе стороны конфликта. Является автором семи книг, финалист Русского Букера.
В Ясиноватой жизнь, работа и смерть сплелись в единый клубок, а время ускорилось до такой степени, что рыцарский девиз «Делай что можешь, и будь что будет» стал здесь не просто словами, но единственно возможным вариантом существования
— Товарищ Песков меня сильно расстроил, — Трубчанин Владимир Викторович, директор Ясиноватского машиностроительного завода, сцепив пальцы, кладет руки на живот, прикрыв часть фиолетового галстука. — Очень сильно. Кремль к этому стремится?
Владимир Владимирович Путин на стене усмехается. Он без галстука и рубашка на его груди расстегнута на две пуговицы.
— Такие высказывания обижают, — продолжает Трубчанин, имея в виду высказывание пресс-секретаря президента Российской Федерации Пескова о том, что, захоти Украина вернуть Донбасс при помощи гуманных методов, то такое заявление можно будет только поддержать. — Вы заметили, чей портрет висит у меня в кабинете?— он переводит взгляд на Путина.
Под портретом — длинный стол на много персон. На нем — макет горнопроходческого комбайна. Лаковая поверхность стола отражает кирпичную стену соседнего строения.
— Да, Путин мне импонирует, — добавляет Трубчанин. — Человек большую часть жизни проработал в спецслужбах. И давайте вспомним: ровно за один день до обмена Савченко на Ерофеева и Александрова Песков выступал с заявлением о том, что Кремлю ничего не известно о готовящемся обмене. Это говорит о том, что ВВ — очень непредсказуемый человек, — не без ноток гордости в голосе произносит директор. — И это — хорошо. Это правильно. Эти тенденции дают нам надеяться на то, что все-таки все у нас будет хорошо… Большое событие у нас сейчас происходит, вчера мы отгрузили две фуры на Россию, сейчас догружается третья. В сторону Успенки поедет. После долгого перерыва мы впервые отгружаем послевоенный комбайн в Российскую Федерацию, конкретно в город Новокузнецк. Вот такой вон, как на столе стоит.
Первый комбайн
В кабинете, кроме Трубчанина — его помощник Сергей Анатольевич, невысокий взъерошенный человек, и гость — один из руководителей подразделения ополчения, размещавшегося на территории завода в две тысячи четырнадцатом и две тысячи пятнадцатом году — Петр Алексеевич, плотный мужчина с густой черной бородой.
Строительство завода началось в 1946 году. Его продукция — башенные краны, стрелочные переводы, горнопроходческие комбайны. А город Ясиноватая был основан в 1872 году, когда началось строительство железной дороги Константиновка-Александровка. В городе лежит большой транспортный узел — сцепление рельсов, образующее широкое железнодорожное полотно. Население Ясиноватой до начала войны — тридцать шесть тысяч человек.
Здание бывшего заводоуправления находится на окраине, его белые колонны по-прежнему подпирают круглый потолок, но крыши нет, и в окнах — чернота, оставленная пожаром. Серое ватное небо плывет над ним, как плывет где-то над античными развалинами, которые, сильно смахивая на эти, все же разрушались веками. Доносятся звуки боя. В Ясиноватой они слышны практически везде — пулеметные и автоматные очереди, залпы минометов, разрывы ручных гранат. С марта этого года идут бои за промзону. Напротив здания заводоуправления — знаменитая, но уже донельзя разбитая девятиэтажка. В 2014 году ее прицельно расстреливал украинский танк. Корректировщик батальона «Восток» ДНР в это время находился на ее крыше. А на территории машзавода войны не слышно. Война словно дает ему отдохнуть от самой себя, ведь долгое время завод в самом прямом смысле был линией фронта — здесь базировался батальон «Восток», державший оборону Ясиноватой.
— Вы не понимаете, — глаза Трубчанина блестят под стеклами очков, — это реально первый целый комбайн, который поехал в Россию. А до этого была война, мы стояли, потом мы восстанавливались, потом я бегал по Москвам, рассказывая в разных кабинетах — «Ребята, да не верьте вы Первому Каналу, который сказал, что Ясиноватский завод разбили и уничтожили». Ну, там реально такие кадры показали…
Машзавод — индивидуальное мелкосерийное предприятие. Конструкция — собственная разработка. Техника завода используется «Мосметростроем», а также метрополитеном Санкт-Петербурга.
— В Советском Союзе только мы щиты для метро и производили, — говорит Трубчанин. — Последний щит я делал для донецкого метро. В свое время он благополучно сгнил — донецкого метро построили ровно двести сорок два метра. Тоннель затоплен наполовину… Да, некоторые шахтеры потеряли работу, но это же не значит, что все шахты закрылись, и я же не обеспечиваю комбайном каждого шахтера, — отвечает он на вопрос — «Есть ли смысл производить шахтенное оборудование, когда шахты в республиках закрываются или сокращают производства из-за отсутствия сбыта». — На сегодняшний день порядка восемнадцати шахт в ДНР работающих. На самом деле, они новую продукцию не покупают, у них платежеспособности никакой нет. Поэтому нам приходится ремонтировать старую технику. Более того, в связи с тем, что Горловский машзавод разрушен и на нем стоят военные, я вынужден был освоить ремонт добычной техники, а я на этом никогда не специализировался.
Война началась на Канарах
Трубчанин смотрит на дорогие наручные часы. Четыре часа дня. Вот так — при галстуке, свежайшей рубашке и пиджаке в мелкую дорогую клетку — он приходит на работу не каждый день. Но сегодня с утра он был на конференции. Выступал там с докладом.
— На ней присутствовали министр образования, министр науки и министр промышленности ДНР, — рассказывает он.
— Так быстро подстроились под маленьких местных министров непризнанной территории?— спрашиваю его.
— Выбора у нас особого и не было. Деваться некуда. Потому что мы считаем, что нужно жить там, где родился. А все эти разговоры про эмиграцию — фигня. Как мы там жить будем? Поэтому живем здесь. Почему же только из-за денег? А как же тоска по родине? Х-хы-хы-хы, — фырчит он. — У меня нервы нормальные. Я два раза под минометный обстрел попадал, в пятнадцати метрах от меня восемьдесят вторая мина разрывалась. Ничего, живой. Где разрывалась? Кхе-хе-хе. Здесь. Хы-хы-хы… Вы хотите, чтобы я сейчас начал рассуждать о смысле жизни? А кто говорит, что нельзя эмигрировать отсюда? Только я не хочу. Ну, а чем я буду заниматься в эмиграции?
— Откроете свое производство.
— Хе-хе-хе-хе! Ха-ха-ха-ха!
— Вопрос ответственности перед коллективом, — вставляет нахохлившийся Сергей Анатольевич.
— Ну давайте, тогда я расскажу, как вообще для меня началась война. Первого августа две тысячи четырнадцатого года я со своей супругой уехал отсюда в сторону Тенерифе в отпуск очередной. Тогда еще никто тут не подозревал, что начнется через три дня, хотя город уже один раз обстреляли. И вот приехал я на Канары. В общем, Канары мои прошли в том, что каждый день, по несколько раз я пытался дозвониться до него, — показывает на Сергея Анатольевича, — и он мне рассказывал, куда прилетело. Аха-ха-ха, — Трубчанин почти задыхается от смеха. — Они жили у меня дома в подвале, — через смех выдавливает он, — а у меня крепкий подвал. — Ой, ну ничего, дом уже восстановили. Ну, выкопали из него танковый снаряд, ну поменяли стекла. И этих людей мне не жалко было туда пускать.
— А мы там аккуратненько, — вставляет Сергей Анатольевич.
— Да, аккуратненько! Обрыгали мне там все, что только можно было!
— В условиях стресса выпили все спиртное.
— Ну, ты-то, вообще, безбашенный. В подвал не спускался, на первом этаже жил. А что с него возьмешь? Бывший майор, он и есть майор. Он и не такое видал.
— Страшно было, когда мы стадион тушили.
— А когда ты девочку во время обстрела собой закрыл?
— Ну, тогда, кстати, не сильно страшно было, просто адреналин застегнул.
— А когда самолет упал, и ты там среди этого ходил.
— Ну, я же тогда следователем работал. (Имеется в виду крушение под Донецком пассажирского Ту-154, летевшего рейсом Анапа-Санкт-Петербург — прим. автора). Ситуацию расскажу, которая мне больше всего в жизни запомнилась. Достаем мы труп — женщина, спина вся обгорела до внутренностей и позвоночник наружу. Переворачиваем. А в объятиях у нее — девочка маленькая, года четыре, целая, полностью целая. Мы когда вскрыли девочку, причиной смерти оказалась асфиксия — мать ее задушила, до такой степени прижимала к себе. Вот таких людей мы доставали и опознавали еще в течение месяца. Встречали их родственников тут, — Сергей Анатольевич делается похожим на обиженного воробья, невольно заставляя думать, что именно такой человек с подернутыми печалью глазами, наилучшим образом подходит на роль встречающего родственников жертв.
— Вернулся я с Канар, — берет слово Трубчанин, — поехали мы в Константиновку базироваться потому, что Петр Алексеевич, — кивает на человека рядом, — окружил уже всю Ясиноватую блокпостами. В Ясиноватую я заехал только двадцать восьмого августа.
— В освобожденную Ясиноватую, — поправляет Петр Алексеевич.
— После того, как я попал под первый обстрел где-то там в районе дома, я уже начал считать ее освобожденной. В общем, заехал домой, посмотрел на них, они там еле живые. Да и ладно, что все спиртное выпили. Это не проблема. Ну и что теперь.
— Значит, страшно было, — компетентно поясняет Петр Анатольевич.
— После этого я поехал в бомбоубежище. И вот, когда я туда зашел, то, конечно, произвел впечатление на людей. Народ очень сильно удивился, что я вернулся. Кхы-хы. Ха-ха-ха-ха!
— Некоторые и до сих пор считают, что вас тут нет, — вставляет Сергей Анатольевич. — Думают, что двойник.
Папенькины собаки
— Как вы стали директором завода?— спрашиваю Трубчанина.
— По наследству, — хохочет. — Исключительно роялистская история. То есть мой дед Иван Иванович Трубчанин был водителем у директора завода в пятидесятые годы. Мой отец Виктор Иванович Трубчанин стал директором этого завода в восемьдесят четвертом году. В процессе конкурентной борьбы. Красные директора все достаточно тяжело получали свои посты. Поскольку этот завод никогда не подчинялся украинским министерствам, а подчинялся напрямую Москве, министерству тяжелого транспортного энергетического машиностроения, то после проведения моим отцом определенной работы, министр назначил директором этого завода его. Потом начались девяностые, приватизация. Папенька, царство ему небесное, действительно был достоин всего этого, человеком он был с характером, с интеллектом и так далее. У всего этого была и обратная сторона — красный директор и не тиран? Такого еще не бывало, — обменивается с Сергеем Анатольевичем понимающими взглядами, свидетельствующими о том, что и тот, и другой в свое время немало пострадали от тирании Папеньки. — А мне завод достался по наследству. Так уж получилось, — добавляет он, скромно хихикая. — Но Папенькой, соответственно, мы натренированы довольно неплохо, что и позволяет нам сейчас справляться со всеми вызовами, которые происходят каждый день, — умолкнув смотрит в пространство, блестя глазами под очками, но предположение о том, что дух Папеньки, возможно, по прежнему витает на этой территории, отвергает яростно и с возмущением.
Ясиноватский машиностроительный завод присутствует в книге Гиннеса — в качестве предприятия, на территории которого находился крупнейший на Украине приют для бездомных животных. Отец нынешнего Трубчанина — Красный Директор, Папенька — выезжая из дома, загружался колбасой, и по дороге на завод собирал встречных бездомных собак. Привозил их в своей машине. На территории завода до войны проживало более тысячи собак.
— А вы-то до Папеньки дотягиваете?
— А ты как думаешь, дотягиваю или нет?— Трубчанин обращается к Сергею Анатольевичу.
— Я вам уже говорил… Еще лет пять, и будет у нас Виктор Иванович номер два. Раньше Владимир Викторович защищал сотрудников от отца, а теперь — я от него самого.
— Как любой эксплуататор, — назидательно говорит Трубчанин, — я требую, чтобы каждый выкладывался по полной.
— Почему Папенька любил собак?
— Как правило, люди, связанные с нервной работой, к старости приобретают такое свойство, как мизантропия. Некоторые из них компенсируют ее любовью к животным.
— Но он ведь не любил собак больше, чем вас?
— Однозначно любил.
— Он всех собак любил больше, чем вас, или какую-то одну собаку?
— Всех.
— Но вы же лучше собаки…
— Ну, не факт, что лучше. Папенька меня жестко тренировал, и у меня все-таки выработался характер.
— А любовь к собакам?
— На сегодняшний день, — официально отчитывается он, — на заводе проживает порядка пятидесяти собак. А жило — больше тысячи. Здесь мы всех собак кормили сами. Может, я еще и не достиг уровня папенькиной мизантропии, но на собак я переключаться не буду. Я не могу осуждать человека, который родился в сорок первом году. Ну, есть у меня пятьдесят собачек. Мало?! Не факт, что мало! Больше пятисот мы похоронили. Они не выдержали осколочных ранений и всего остального… Рассказываю историю. Хожу я по заводу. А там же, где у нас была ветеринарная лечебница, взрывы были страшные.
— БК взорвались, — поясняет Петр Алексеевич.
— Земля выжжена. Это было начало сентября. Слышу, подвывает кто-то. А там у нас — дорога, кустарник, за кустарником — вольер. Мы считали, что уже всех собак, которых нашли живыми, поотпускали. Один вольер закрыт. В нем сидит собака — худющая-худющая. Рядом с ней лежат четыре скелета, съеденных ею, скорее всего. Я ей открыл дверь. Она на меня посмотрела и пошла. Я никогда не забуду этот взгляд. Нет, словами я не смогу его описать.
— Она на вас посмотрела со страданием? С болью?
— Абсолютно нет. Я теперь, наверное, понимаю, что такое взгляд каннибала. Она оценила примерно рост, вес. Она была слишком худой, чтобы со мной бороться.
— Она — не виновата.
— На этот счет есть разные версии. Некоторые считают, что виноват Путин, — Трубчанин обменивается взглядом с Путиным на стене. — Другие — что Порошенко. Или Обама. Поэтому мы сейчас не будем искать виноватого. Факт заключается в том, что все это произошло, мы все это пережили и продолжаем переживать…
Делай, что должно
За спиной Трубчанина остается красное кирпичное здание, видное из окна его кабинета. На нем плакаты, изображающие горнопроходческий комбайн. Следующее поблескивает новенькими пластиковыми окнами.
— Здесь не было ни одного окна, ни одной двери, — останавливается Трубчанин. — Осенью две тысячи четырнадцатого я тут новые стекла вставил. А тринадцатого января две тысячи пятнадцатого сюда из Авдеевки что-то такое ка-а-к прилетело, и опять не стало ни одного окна. Хы-хы-ха. Слава Богу, у меня свой цех по производству пластиковых окон. Злился?! Мягко говоря. Дали б мне укропа, зарезал бы с удовольствием.
— Зачем говорить так, если знаете, что этого не сделаете?— спрашиваю я.
— Сделаю.
— Нет, — отрезает Петр Алексеевич.
— Спорим?— обращается Трубчанин к нему.
— Я не буду спорить, — отвечает тот. — Я никогда не спорю потому, что я никогда не проигрываю.
— Вот и обидно мне, что никто не отдаст мне живого укропа. Ха-ха-ха.
— Артиллериста?— уточняет Петр Алексеевич.
— Желательно, но можно и корректировщика… А тут когда-то сидели технические службы, — показывает он на полностью выгоревшее многоэтажное строение. Там в черном нутре возле больших мисок с кашей копошится выводок щенят.
— Принимая важные решения, вы думаете о том, как на вашем месте поступил бы Папенька?
— Это постоянно происходит. Как правило, я не хочу поступать так, как поступил бы он, но часто так и поступаю. Потому что, зараза, выводят!
— Вы думали о том, что чувствовал бы Папенька, увидев что сталось с его собаками?
— Я даже думать не хочу о том, что бы он делал и что бы он чувствовал, если бы был жив. Он умер в две тысячи девятом году. Наверное, ему все-таки повезло, что он до этого не дожил. Вот зачем вот эти вот вопросы?! Мне, слава Богу, есть чем занять мозг и душу, а на тему Папеньки я не тренируюсь вообще! Я отношу себя к экзистенциалистам. Делай что должно, и будь что будет! Как определяю что должно? Инстинктивно! У меня есть определенное образование — диплом доктора наук! Да не надо меня рядом с собачьими мисками фотографировать! Вот видите собак?! Они есть! И кормят их регулярно!
— Кажется, вы стыдитесь папенькиных слабостей?
— А вот не надо таких заявлений делать! Я ничего папенькиного не стыжусь! Я ему даже на кладбище скульптуру рядом с его памятником поставил — лежащего добермана. Он страшно любил доберманов, у него дома было три. Так что рядом с ним и сейчас доберман сидит. Только уши ему в прошлом году отбила какая-то сволочь. Мы быстренько восстановили, естественно. Я, будучи председателем приходского совета, по жизни больше склоняюсь все-таки к идеологии Петра Алексеевича…
— Порошенко?
— Нет, вот этого, — показывает в спину идущего впереди военного. — Жить надо здесь и сейчас.
Гусеницы танка и конверсия
Трубчанин входят в гудящий работой цех. У станков, выкрашенных в яркие краски, стоят сосредоточенные рабочие. Поблескивают фиолетовые огоньки сварки. При переходе из одного цеха в другой на стене мелькает надпись на немецком. Ниже следует перевод на русский — «Качество — это беспрекословное соблюдение каждым трудящимся требований конструкторской, технологической и производственной дисциплины».
Новый комбайн на гусеничном ходу, выкрашенный свежей желтой краской, стоит подняв к потолку бурильное дуло. Возле него с хорошо ощутимым почтением снуют рабочие.
— А вот это комбайн, который скоро поедет в Кузбас, — не без дрожания в голосе сообщает Трубчанин. Глаза его любовно поблескивают, когда он смотрит на комбайн. — Он — продукт эволюции палки-копалки. Будет прокладывать тоннели для автомобилей, для метро, тоннели, чтобы добраться в шахте до угля. У вас в Российской Федерации есть один завод, который тоже производит такую технику. В знаменитом Копейске в Челябинской области.
— Вы сами участвуете в разработке, раз у вас диплом доктора наук?
— Да, даже лично я участвую. Много чего я в этом комбайне разработал. Практически благодаря мне он появился на свет. А что, это вопрос о роли личности в истории? На самом деле, комбайн — это довольно сложная техника. Может, по сложности сопоставимая в чем-то с космическими аппаратами. На его изготовление ушло шестнадцать тысяч человекочасов и порядка ста тонн металла. До войны мой главный конструктор имел такую традицию — все комбайны, которые уходили на Россию, называл Добрынями или Пересветами. А сейчас у него настроение пропало, поэтому у этого комбайна нет имени. Он называется просто КСП 35, номер 63.
— Но в танк его не переделать, — произносит Петр Алексеевич. — К тому же за ним кабель тянется.
— Про танк я вам сейчас расскажу, — потирает руки Трубчанин. — Был у меня завгар, но не выдержал стресса, сбежал на Украину. Он как раз находился один раз с танком, когда тот стрелял. Рассказывал — «Вот какаю от страха и не могу остановиться!». Да! Прямо действительно какал! Пойдемте я вам покажу фуру, которая сейчас грузится на Россию.
Проходя мимо еще одного комбайна, вернее, его внутренней части, а также различных тяжелых металлических конструкций Трубчанин говорит:
— Старые комбайны используют гусеницы от танка Т-54. Раньше для ремонта техники мы их получали со львовского танкового завода. Украинцы, умные, ни с кем воевать не собирались и танки резали на металлолом. А мы этим нагло пользовались, но сейчас уже такая малина закончилась.
Возобновление экономических связей
«Собаки — единственные существа, любящие нас больше, чем самих себя. Ч. Дарвин» — говорит длинный плакат над кирпичным строением в один этаж и три окна. В нескольких метрах от него — груда битого кирпича, обгорелые деревья.
— Вот то самое знаменитое место, где украинские танкисты расстреляли наших артиллеристов, — Трубчанин останавливается у груды.
— Три наших расчета вместе с водителем погибли. Получается, двенадцать человек, — говорит Петр Алексеевич.
— А этот лозунг про собак повесил тут мой Папенька. Артиллеристы умерли быстро, они не успели его прочесть.
Рядом грузится длинная фура. В отсутствие Папеньки можно только предполагать, какой еще надписью он украсил бы сохранившиеся заводские интерьеры. Возможно, к высказыванию Дарвина о том, что собаки любят людей больше, чем самих себя, он присовокупил бы такие слова — «Несмотря на то, что люди — единственные существа, развязывающие войны, в которых гибнут и собаки».
— На кого я должен был злиться? На ополченцев? На «Восток»? На Петра Алексеевича?
— А я здесь не сидел, — возражает тот. — Я сюда людей завозил и вывозил. Такие у меня были обязанности. Сидел тут Айсберг. Нет, другого места мы выбрать не могли. Может, нам в жилом квартале надо было расположиться?
— А они не разбивали мой завод, — яростно встает на защиту ополчения Трубчанин. — Наоборот! Это очень вольное допущение, что ополчение его разбило! — выходит он из себя. — А я могу сделать другое допущение — если бы они этого не сделали, сюда бы зашли украиньци, и я бы, во-первых, уже не был владельцем своего предприятия, а, во-вторых, оно ушло бы на металлолом, как многие другие предприятия, оставшиеся на той стороне. Логично?
Некоторое время он суется возле фуры, вокруг которой работают «трудящиеся». Показывает на ее российские номера, приговаривая — «Посмотрите! Посмотрите!». По словам сопровождающего его Сергея Анатольевича, номера — радостное свидетельство того, что фура на Украину не поедет. Как?! Через блокпосты?! Грузовое и транспортное сообщение остановлены полностью!
— Как чем я радуюсь?! — восклицает Трубчанин. — Российская Федерация, наконец-то, начала приобретать у нас продукцию!
— Возобновление экономических связей, — многозначительно хмыкает Петр Алексеевич. — О которых много говорят, но никто ничего не делает.
— А мы делаем! А мы — вот, пожалуйста! — чуть ли не подпрыгивает от радости Трубчанин.
По всей территории завода разбросаны перевернутые будки, оставшиеся после питомцев Красного Директора Папеньки. Еще на заводе, когда тот неожиданно превратился в «брестскую крепость» жил медведь. Выть начинал перед каждым обстрелом, когда ничто еще не предвещало, пугая ополченцев. Медведь уцелел, был назван Степаном по фамилии Донбасс и отправлен в Россию.
— Худые?! Нет, я спрашиваю, худые?! — трясет пальцем Трубчанин, вонзая его в будки, занятые немногими выжившими псами. — Не худые, а нормальные! Это чтоб вы потом не говорили, будто я их не кормлю. У них своя столовая есть. Слышите, лают? Меня увидели, обрадовались. Не хотят, чтобы я уходил. Да кто вам сказал, что я их не люблю?! — он топает ногой. — Я просто стараюсь держать себя в рамках, которых родитель мой не знал!
— Наверняка, он был добрее вас.
— Вопрос спорный! К собакам — добрей без вопросов. Но к людям немножко по-другому.
— Вы — его единственный сын?
— Нет, я старший. А младшенький мой брат заделался укропом и слинял в Киев. Мы с ним два года уже не разговариваем — вообще, никак. То есть абсолютно! Он, как человек, для меня перестал существовать. Гражданская война, она и есть гражданская война.
Код доступа к Донецку
Вот посмотрите, — показывает на очередное разбитое здание.
Это длинное кирпичное строение, оставшееся без крыши, перетянутое трубами, и заполненное покореженными станками, напоминает выставочное пространство современного искусства, демонстрирующее экспонаты непонятного происхождения.
— Это «Градами» нас накрывало, — говорит Сергей Анатольевич.
— Да не могли так от «Градов» стены попадать! И крыша полностью провалиться! — спорит Трубчанин. — Был один большой хлопок и стены вывалились наружу.
Он проходит под плакатом — «Дисциплина и порядок — закон для всех и каждого». Сообщает, что этот-то повесил, конечно, Папенька.
— Он придумывал, мы вешали, — бурчит Трубчанин. — Все идеи на постсоветском пространстве, как правило, исходят от первого лица. Знаете, что?! — Трубчанин поворачивается ко мне. — Не пытайтесь найти во мне эдипов комплекс! Я просто отличаюсь от Папеньки своим отношением к собакам, я к ним отношусь крайне спокойно! Кажется, я вам не нравлюсь. А я не стодолларовая бумажка! Да-да, правильно говорите — жиль! Сам иногда об этом жалею. Но что бы я делал? Пошел бы по рукам. И все равно нашлись бы те, кто кричали бы — «Мало!». Ха-ха-ха.
— А что это вы все время посмеиваетесь?
— А это нервное.
— У вашего Папеньки, наверное, сердце бы разорвалось, если б он увидел, что пять сотен его собак погибли.
— А кто вам сказал, что мое сердце не разорвалось! На этом заводе четыре человека погибли на рабочих местах! Да, от обстрелов! От чего ж еще?! Не от переедания же! А пятый ушел из замначальника литейного цеха в артиллеристы и тоже погиб!…Вон там у входа им памятник стоит, — поспокойней сообщает он.
От здания, в котором раньше находился кабинет Трубчанина, сохранились только нежно-бежевые стены, подкопченные в разных местах. Из окон видны упавшие перекрытия.
— Да, горело оно знатно, — хмыкает Петр Алексеевич.
— До декабря горело, — жалобно отзывается Трубчанин.
Неподалеку узкая открытая настежь дверь, теряясь в густых лопухах, ведет вниз — в бомбоубежище.
— Здесь сидел гарнизон, — рассказывает Трубчанин. — Они занимались тем, что посидят-посидят внизу, выйдут и ка-а-ак из минометика на ту сторону постреляют. Послушают, как с той стороны танки через мое заводоуправление по ним стреляют. Так люди развлекались порядка восьми месяцев. А мы на работу ходили. Как-то сначала с ними не очень сосуществовали, друг друга боялись, честно говоря. Что они нам единственного плохого сделали — когда бомбить начали, люди из заводоуправления сначала прибежали сюда, а они их выгнали. Потому что пацаны сами были точно такие же перепуганные, как и все остальные. Тогда люди побежали в другое бомбоубежище — там за столовой есть у нас, побольше. А потом мы сдружились. Я Айсу даже часы люминоксовские подарил.
— Я дарил, — важно поправляет его Сергей Анатольевич.
— Мои ж часы были, значит, я и дарил.
— Коррумпировали Айса, — строго замечает Петр Алексеевич.
— А я когда в первый раз зашел, — говорит Сергей Анатольевич, — меня мордой в пол на второй проходной и так продержали пятнадцать минут.
— Ничего, считайте, что я за вас отомстил, когда арестовал Айса, — говорит Петр Алексеевич. — За что? А вот за ваши часы Люминокс.
— Так мы ж от чистой души дарили! — хором кричат директор и его помощник.
— Неважно. Он — военнослужащий.
— К тому времени мы его уже не боялись, — воодушевляется Трубчанин. — Айс уже вызывал симпатию! В принципе, нормальный пацан. Приехал из Одессы воевать, блин! Да не он это все разбил, что вы заладили! Сказать вам, кто это все разбил?! Девяносто третья моторизованная бригада города героя Винницы, — эти слова она он произносит со слащавым украинским акцентом. — Кстати, родина Петра Алексеевича Порошенко! И мы с вами уже обсудили, что было бы, если б тут не встало ополчение. Встали бы другие, и была бы здесь сейчас Укропия. Граница бы проходила по Яковлевке.
— Не, — компетентно возражает Петр Алексеевич. — Они зашли бы через Макеевку. Ясиноватая — стратегический город. Ворота в Макеевку и в Донецк. Только удержав Ясиноватую, мы спасли Донецк.
Своя земля
Подойдя к воротам, Трубчанин останавливается возле импровизированного памятника — две скрещенных автомата воткнуты в землю, подперты камнями и скреплены венком розовых цветов. Петр Алексеевич, моргнув, отходит подальше. Трубчанин взирает на автоматы, как будто видит их впервые.
— Здесь начальник нашего гарнизона погиб при загадочных обстоятельствах, — нехотя начинает Петр Алексеевич. — Сотрудники особого отдела вместе с командирами ополчения приехали сюда, чтобы разобраться, а этот вход был уже заминирован…
— Свои его заминировали?
— Мы его заминировали, — сморгнув, отвечает Петр Алексеевич. — Просто не успели им сообщить. К сожалению, проблемы со связью были. Ну, заминировали-то в сущности правильно. Потому что через ворота уже украинский танк зашел и катался по территории, — показывает на следы гусениц, которые тянутся по асфальту. — Три наших расчета тогда погибли. Еще долго тут машина эта стояла, а на переднем сидении — рука и нога лежали. Еще долго люди боялись к ней подходить. Ну, просто неприятно людям фрагменты тел своих товарищей находить. Это же было начало войны.
— Прошло немного времени, но сейчас это все кажется таким далеким, — задумчиво произносит Сергей Анатольевич. — Я уже и забыл все.
— А че это вы все забываете?— поворачивается Трубчанин. В его глазах — ярость. — А я помню все! Я — не тот собственник, который отсюда слинял и все забыл… По поводу укропа — зарежу или не зарежу? Давайте в эту тему не будем углубляться. Но честно скажу — способен. Я понял, вы меня относите к буржуям. А вы много ли их тут встречали? Сто процентов из них — люди отмороженные, по-хорошему или по-плохому. Так вот те, которые по-хорошему, они все — трусы и чистюли. Они все отсюда слиняли в Киев и там сидят, рефлексируют.
— Как ваш брат?
— Как мой брат. «Царская Охота» — ресторан в районе Авдеевки, который ему принадлежал. Там укропы сейчас сидят. Там линия фронта проходит по железной дороге. А хотите еще одну семейную историю? Там на железнодорожном переезде покончила жизнь самоубийством моя бабушка — родная мать Виктора Ивановича, моего папеньки. Бросилась под поезд в возрасте сорока четырех лет. Потому что Виктор Иванович устроил в институте такой мордобой, что его исключили и впаяли три года условно. А она не выдержала. Я уже давно никого и по какому поводу не осуждаю. Камнями не бросаюсь. Но укропу голову отвинчу. Гражданская война идет, да послушайте вы! Со всеми вытекающими…
— А брату отвинтите?
— Он дал слово, что никогда здесь больше не появится.
— А если появится?
— Посмотрим. Но я — сильней. Я занимаюсь физкультурой, а он — нет.
Я — народ
Возвращаясь на рабочее место, Трубчанин приостанавливается на лестнице.
— Как-то так получилось, — говорит он, — что среди самых обосравшихся были охранники, ветеринары и кинологи. Это они сбежал и собак не выпустили.
— А мы когда зашли, не успели их открыть, территория-то большая. Для собак это лучший выход — он погибли от снарядов, а не от голода, — говорит ему в спину Петр Алексеевич.
— А я бы дал звание героя Сергею Анатольевичу, — водрузившись за стол и потирая руки, сообщает Трубчанин. — Серега, расскажи, как вы скакали?
— Так и скакали, — отвечает тот, — как олени. Это в две тысячи четырнадцатом было. Едем мы, везем комбайн Ринату Леонидовичу (Ахметову — прим. автора) в Украину. Еще довоенный контракт выполняли. Через серую зону, она — километров восемь. До ближайшего блокпоста ДНР — километра два остается. Нам перегораживает дорогу БТР, выскакивают оттуда невменяемые люди с вот такими шарами, — руками делает круги возле глаз. — «Вы шо тут робите?! Кричите — «Слава Украине!» «Кто не скачет, тот — москаль!» — кричите!» Скачи!». И под ноги — тырк — очередь. Ну что делать? Вылезли, начали скакать. Поскакали-поскакали, те сели и уехали… Я всяких дебилов в жизни повидал, но таких еще не видел. А че это я к себе хуже буду после этого относиться?! Я не унижался перед ними! Я людей живыми-здоровыми сохранил, задачу выполнил. Я, наоборот, гордился собой… И, здрасьте, на минуточку! Я ж по работе еду! Я ж… комбайн везу! Мне дали на работе приказ — остаться живым — я и оставался.
— Я — народ, — довольно говорит Трубчанин. — А че это я не народ? Еще какой народ, социальное положение — из служащих.
Кажется, он доволен, не тем, конечно, что наступили такие времена, и он явился им современником, а тем, что став современником этих событий, он, именно он, Трубчанин Владимир Викторович, старший сын Красного Директора — оказался владельцем той самой территории, которая войдет в историю, как эпицентр эпохальных событий. И он сделал все, чтобы в эту историю не быть записанным трусом. Впрочем, остается только догадываться, что подумал бы о сыне и обо всем, что произошло на заводе за последние два года, сам Красный Директор, Папенька. Какие крепкие слова произнес бы он, узнав, что, собрав сотни бездомных живых существ в одном месте, он не спас их, а обрек на катастрофу. Во всяком случае, гуляя по заводской территории, натыкаясь на огромные миски с кашей, перевернутые будки, читая лозунги, а отцовские не отличить от сыновьих, кажется, что Папенька на этой территории — живее всех живых.
