— Ярослав, расскажите о вашей работе. Как происходит поиск тел погибших в Донбассе солдат, кто занимается этим и какие средства для этого используются?
— Поисками погибших занимаются ребята-добровольцы, которые и до начала нынешней войны занимались поиском без вести пропавших на фронтах Великой Отечественной войны. Сейчас они временно переключили свои усилия на поиск погибших в 2014-2015 годах людей, поскольку сейчас это самое главное.
Как ищем? Это целый комплекс действий. Мы начали работать с первых чисел сентября прошлого года — но раньше перед нами стояла задача максимально быстро проехаться по тем местам, где только что пошли сражения, и на дорогах стояла битая, сожженная техника. Методика нашей работы была следующая: обследовать местность и выявлять на месте боев погибших, которые в большинстве лежали на поверхности либо были «прихоронены» где-то рядом. Собирали их останки, вывозили и передавали судмедэкспертам.
Потом, со временем, наши задачи менялись. В Дебальцево мы выезжали, уже когда противники собирали тела в морги, и наша задача была в том, чтобы транспортировать их на нашу территорию. В общем, каждая ситуация требует определенного подхода.
Что касается средств — в целом мы все это осуществляли за свой счет. За лично мои деньги, за спонсорские деньги и средства, которые пожертвовали на эту работу люди.
— Как к этому относятся власти Украины, ДНР, ЛНР? Помогают или мешают?
— Мы выезжаем после согласования с Вооруженными силами Украины. Они проводят переговоры, обеспечивают нам коридор, помогают технически и материально. И с той стороной у нас есть деловые отношения, они тоже заинтересованы в поиске своих пропавших без вести. Поэтому осуществляется такая коллегиальная работа — возражений против того, чем мы занимаемся, ни у кого нет, и если нам в чем-то отказывают, то только из соображений безопасности. Координаты поисковых работ мы определяем совместно — иначе не избежать «конкретных» ситуаций, а нам этого не нужно.
— Сколько солдат было найдено за время ваших поисков? В каких местах находят больше всего тел?
— Больше всего тел находят в местах, где велись более ожесточенные бои и были существенные потери — Дебальцево, Саур-Могила, Степановка, район Донецкого аэропорта. В Луганске мы еще не начали в полной мере работы. Там были попытки захода на места боев, но результаты поиска были незначительными — по сравнению с тем, что там еще находится.
Сколько тел мы нашли? В течение года было найдено и эвакуировано 640 тел или их фрагментов. Потому что не всегда удается понять, какую часть от человека ты привез.
— Есть ли шанс со временем найти всех погибших, или это невозможно?
— Всех погибших уже, к сожалению, не найти. Если тело оставить на поверхности и вовремя не забрать, территория вокруг него может зарасти и стать непроходной, что крайне затрудняет поиски. А множество диких животных — например, одичавшие собаки, — растянут это тело. Совсем недавно в районе Донецкого аэропорта мы нашли останки, у которых остались только нижние конечности, а остальные части пришлось искать и собирать на площади 20 м2. Полгода — и совсем бы ничего не осталось.
— Не запрещали ли вам говорить о том, сколько тел вы нашли?
— Нет, количество найденных тел мы практически не скрываем. Иногда нам говорили, что какая-то информация секретная, и ее нельзя никому сообщать. Например, к каким подразделениям принадлежали погибшие. Кроме того, нельзя публиковать фотографии погибших, нельзя выдавать в эфир по телевидению данные этих людей — власть сама сообщает о них родственникам после судебно-медицинской экспертизы и специальных юридических процедур.
— Что мешает поискам? Мины? Обстрелы?
— Есть еще такие места, — чаще всего, это нейтральная полоса — на которых работать крайне тяжело. Обе стороны поставили там очень много мин. А когда в войсках проходит ротация, вновь прибывшие солдаты могут просто не знать о том, что в эту зону зашли работать поисковики. Если территорию обстреливают, мы туда не идем — наша задача не допустить среди своего состава несчастных случаев. Крайне небезопасно работать в заросшей местности — поиски в таких местах еще предстоит организовать после полного разминирования.
Территория очень быстро видоизменяется. Если год назад там проходили бои, и проезжая мимо, мы четко видели, где стоит сгоревший БТР, то сейчас эта территория уже ухожена, поля перекопаны, по ним прошла сельхозтехника, что-то уже засеяно — и выявлять одиночные захоронения крайне тяжело. Надо искать очевидцев боя, чтобы они точно указали место захоронений.
— Как вы находите семьи погибших?
— Нет, семьи погибших мы не разыскиваем. Мы просто призываем всех, кто ищет своих без вести пропавших родных, узнав, что они где-то погибли, делиться с нами этой информацией, сообщать о таких фактах, находить очевидцев тех событий. Здесь случаются проблемы с коммуникацией — допустим, родственники знают, что тела там лежат, но к нам, почему-то, не обращаются.
— Вы не занимаетесь идентификацией найденных тел?
— Мы занимаемся сбором информации, а заниматься идентификацией не имеем права. Этим занимаются только государственные структуры — судмедэксперты делают заключение о том, кому принадлежит тело. Если тело визуально опознать нельзя, проходит процедура взятия образцов ДНК, которые сопоставляются с генетической базой данных.
Как это происходит? Родственники, которые разыскивают без вести пропавшего, сдают анализы ДНК — прямые родственники: мама, папа, дети. А потом сопоставляют, и если есть совпадение, тогда проводят ряд дополнительных мероприятий, после чего выдается справка и выполняется процедура выдачи тела.
— Находили ли вы останки мирных жителей?
— Да, приходилось находить и тех, кто подорвался на растяжках в прифронтовой полосе, находили случайные жертвы конфликта в лесопосадках. Иногда к нам обращались с просьбой найти их — допустим, часть членов одной семьи живет на территории, которая контролируется украинской властью, а часть — на подконтрольной ДНР, ЛНР. Случилось несчастье, люди погибли, а родственники боятся, не знают, как приехать сюда и забрать тело. Они обращались к нам, мы помогали в этих вопросах.
— Говорят, что война кончается, когда похоронен последний солдат. Как скоро, по вашему мнению, наступит конец этого конфликта?
— Я очень надеюсь, что война поскорее закончится. Все зависит от развития ситуации — но даже если новых обострений конфликта не будет, работы поисковикам остается не на один год. В любом случае надо будет проводить масштабные поиски, потому что несколько сотен человек до сих пор числятся без вести пропавшими. А многие тела, которые были привезены и временно захоронены под Днепропетровском, до сих пор не идентифицированы. Поэтому работы еще много.
— Как вы считаете, можно ли было предотвратить этот конфликт, что нужно было сделать для этого?
— Войну начинают не солдаты, а политики. Поэтому от них зависит, как они договорятся, чтобы избежать новых конфликтов и найти приемлемые условия мира. Я считаю, что война — это результат глупости и недальновидности политиков. В этом виноваты только они.
— Украинское общество привыкло к гибели людей. Информация о потерях среди мирных жителей и солдат давно не вызывает особого внимания, хотя люди продолжают гибнуть и после перемирия. Чем чревато равнодушное отношение к последствиям войны?
— Этой весной было очень много подрывов среди трактористов, которые пахали землю. Комбайнеры подрывались на минах. Никто эту статистику сообща не ведет — поэтому сказать, сколько всего таких жертв, очень трудно. Изучая опыт истории Великой Отечественной войны, мы знаем, как много детей и женщин погибли в последующие годы, подрываясь на брошенных гранатах и минах.
Война заберет еще много жизней — к сожалению, это неизбежно. Но есть и другая проблема, с которой придется столкнуться после войны. Я общаюсь с людьми, которые попали под обстрел, получили травмы, стресс. Им очень нужна человеческая помощь. Они тяжело справляются с мирной жизнью, пьют, у них начинаются конфликты в семье, и их предстоит вытягивать из этого состояния. Придется лечить целое поколение.
Кроме того, пострадавшие от этой войны будут подстрекать друг друга в социальных сетях — «надо всех валить», «не простим», «будем бить» — это тоже нездоровые сигналы, с этим тоже надо будет что-то делать, прилагать какие-то усилия со стороны государства, чтобы успокаивать горячие головы. Всем известно, что война не решает проблемы — она добавляет новые.
— «Чеченский синдром»?
— Да. Афганский, чеченский — какой угодно. Человек побывал на войне, он почувствовал запах крови, увидел гибель товарища, сам убивал кого-то. Как он будет адаптироваться к мирной жизни? Многие не могут выйти из этого состояния, и они не смогут мирно жить — дело доходит до суицидов, до бытовых разборок. Кто-то подорвался дома на гранате, кто-то застрелился. Это очень большая проблема.
— Как можно ее решить?
— Государству нужно прилагать для этого огромные усилия. Нужна какая-то комплексная программа по реабилитации солдат и других жертв войны. Что-то подобное есть в США — там с солдатами работают специалисты, проводятся всевозможные терапии, чтобы сохранить их здоровыми и вернуть в общество. Насколько мне известно, у нас все ограничивается двумя неделями в санатории и беседой с психологом. Пока об этой проблеме не говорят — но она всплывет, и заставит что-то предпринимать.
Беседовал Станислав Сергиенко
