Война в Донецке началась неожиданно, и всё же есть вполне официальная дата этого начала. Это случилось 26 мая 2014 года, прямо с утра.
Я проснулась от резкого, упавшего с небес звука истребителей. Они низко летели над городом, делая разворот к аэропорту. Я вскочила с кровати и бросилась на балкон:
— Это военные самолёты. Они над городом разворачиваются. АТО началась… – объясняла я ничего не понимавшей подруге.
АТО – этим термином Украина назвала решение разбить авиацией аэропорт, который захватили ополченцы. То, что под раздачу попадут и окружающие жилые массивы, особо не оговаривалось.
Мне не сиделось на месте. Поспешно собравшись, я вышла в город. Прошлась по центру. Люди на улицах были в большей части спокойны. Многие пытались снимать на телефоны то и дело пролетающие «сушки». Тогда звук боевых самолётов не пугал так, как может сейчас испугать неожиданный взрыв петарды. Тогда не было мысли, что за всем этим стоит смерть – безобразная, героическая, бессмысленная, в общем, самая что ни на есть настоящая.
Меня со страшной силой тянуло поближе к аэропорту. Внятных новостей оттуда не было. По пути, возле кинотеатра «Звёздочка» работало кафе, там я решила подождать, пока ситуация прояснится. Гул самолётов то и дело обрушивался с неба, выскакивал из-за углов соседних многоэтажек. Посетителей в кафе было мало, но те, что были, особой паники не демонстрировали: спокойно пили летние напитки, изредка поглядывая на небо.
Через какое-то время послышались первые взрывы. Гулкий, хриплый железный звук докатился от аэропорта, заставив сжаться желудок. «Это взрыв? Это и есть взрыв?», – не доверяя происходящему, спрашивала я себя. Все в кафе вздрогнули, повисло нервное напряжение.
Официантки засуетились, стали убирать летнюю площадку. Бармены хранили спокойствие и даже шутили. Парни за соседним столиком тихо обсуждали новости, делясь якобы «секретной», почерпнутой из интернета, информацией.
Я пила кофе, всё ещё пытаясь справиться со жгучим и непонятным желанием поехать в аэропорт. Вот остановка, прямо возле входа в кафе, сядь на 75-й автобус и через 25 минут будешь под новым терминалом. В конце концов я решила пройтись пешком до соседней остановки.
«Неужели это конец?» – такой мысли не было. Верилось, что это лишь акция устрашения, не более. Что эта черта не будет преодолена. И дело было даже не в том, что не были объявлены какие-то положения, не были соблюдены меры безопасности для мирных жителей, вообще всё было сделано вдруг и без оглядки на последствия. Но хотелось верить в то, что человечность возобладает.
На перекрёстке я встретила знакомого фотографа. Он тоже не мог усидеть дома в такой день.
— Что там в аэропорту?
— Да что… Вон, послушай. Лучше бы туда не соваться…
Из беседы с ним выяснилось, что что-то случилось на ж/д вокзале. То ли пожар, то ли обстрел. Вокзал находился ближе к городу, но в стороне аэропорта, так что я поспешила туда.
На месте я медленно обошла строения вокзала. Где и что произошло, было пока неясно. Встретила друзей-журналистов, они рассказали, что здесь случился обстрел, но кто и чем стрелял – непонятно. Якоба в этот момент пролетал вертолет над вокзалом. Здание было частично перекрыто, персонал и пассажиров уже эвакуировали. Мы обошли главный корпус и зашли на другой выход вокзала.
Здесь это и произошло.
Под палящим майским солнцем искрилась багровая лужа крови. Рядом лежало тело, накрытое белой простынкой, из-под неё виднелись мужские ноги, на одной ступне болтался шлёпанец, другая ступня была босая. Как узнали потом — 20-летний паренёк работал здесь на парковке.
Он был первой жертвой, первым мирным человеком, убитым в донецкой войне. Он даже не успел понять, что она началась. С него-то она и началась, по сути. В первый день АТО, ставшей впоследствии синонимом гражданской войны, погиб мальчик, сверстники которого потом взяли в руки автоматы и пошли защищать родную землю.
Обстоятельства смерти этого мальчика остались невыясненными. Официальных заявлений не было, и понять, что убило паренька, было невозможно. Одни говорили, что это был снаряд, случайно залетевший на вокзал, но предназначавшийся для аэропорта. Другие утверждали, что слышали автоматную стрельбу.
Милиция упорно отказывалась что-либо комментировать и объяснять, ссылаясь на тайну следствия. Только советовали побыстрее отправляться в город. Обсуждая увиденное и услышанное, мы отошли в сторону в поисках свидетелей. Рассказы местных противоречили друг другу, многие вообще не хотели связываться с прессой.
Вот, что удалось узнать мне у одного местного жителя:
«Пролетал вертолёт. Что-то попало. Конкретно что — никто не знает… Я живу тут, немного дальше. Я сидел, курил во дворе, а тут мимо меня снаряды — фьиу, фьиу… Пару штук пролетает…»
Чем больше он говорил, тем меньше проявлял уверенности, снаряды это были или пули. А в конце вообще попросил не разглашать его имени и поспешил удалиться. Рассказы остальных также не отличались конкретикой.
Невозможно тяжело мне было фотографировать его мёртвое тело. Нелепым казалось мне наводить фотоаппарат на него, следить, чтобы в кадре не завалился горизонт и всё прочее. Было очень душно, его кровь на дорожке ещё не высохла, а в 10 метрах от него стояла мать и истошно вопила от горя. Я стояла в стороне, сверля глазами «снежинку», образовавшуюся в стекле от попадания то ли пули, то ли осколка.
Расспрашивать мать первого погибшего в донецкой войне человека через полчаса после его смерти я не посмела. Да и она в тот момент не была способна общаться с кем-то. Чуть успокоившись, она стояла, поскуливая, и лишь глядела стеклянными от слёз глазами в никуда.
Все ещё стояли по группам вокруг места происшествия и обсуждали события, как вдруг в стороне, метрах в 500-х от нас раздалась очередь разрывов. Мы тогда не знали, как по звуку отличить автоматную, пулемётную, миномётную и прочую стрельбу. Единственное, что было понятно – это были очень близкие, очень грозные звуки, от которых нужно было убегать.
Все на вокзале встрепенулись и бросились в укрытия. Я с журналистами, которых тут уже было человек пять, стремглав забились в машину одного фотографа, милиция с наскока оседлала свой «бобик», «скорая» хлопнув дверями рванула с места, по пути пустив к себе какого-то испуганного прохожего.
Страх, испытанный нами тогда, был животным, инстинктивным. Это тот страх, от которого чешется затылок и сводит живот. А со временем это чувство нам стало хорошо знакомо.
Вечером гул самолётов стих, чтобы вновь вернуться в городское поднебесье на следующее утро.
На закате я вернулась домой — уставшая, подавленная встречей со смертью. Ленты новостей полнились сообщениями, от одного взгляда на которые воротило. Перед глазами стоял искрящийся в теплом солнце вокзал с его пронзительно-синими окнами, бурая кровь на блестящей дорожке и черный шлёпанец, забытый неподалёку на газоне.
Неизвестно мне лицо этого мальчика, который удостоился стать первой жертвой нашей войны, названной малодушным украинским правительством «антитеррористической операцией». Неизвестно его имя, его увлечения, его мечты. Я лишь видела его босые ноги, выглядывающие из-под посмертной простынки, и слышала «почётный салют», устроенный неустановленным оружием перед его отбытием с донецкого вокзала в день, когда началась война.
