Участник Парада Победы 1945 года Павел Наумов говорит: «Пятое ранение я получил через семьдесят лет после войны от юных бандеровцев». Это произошло в канун Дня Победы в Киеве, на Оболони — спальном районе украинской столицы. «Мы думали, что в 45-м война закончилась. А она все время шла. И сейчас идет. Все время война…» — с болью заключает ветеран.
Это случилось прошлой весной. Киев еще приходил в себя после пережитых политических потрясений, и родившаяся на Майдане новая генерация украинцев праздновала победу «над кровавым режимом Януковича». Упоенно и яростно, под грохот низвергаемых памятников вождю мирового пролетариата страна прощалась со своим прошлым, отрекаясь от старого мира с его символами, кумирами и неполиткорректными праздниками…
8 мая Павел Наумов возвращался с традиционного школьного мероприятия, посвященного Дню Победы. Шел пешком — школа находилась недалеко от его дома в одном из спальных районов столицы. Теплый ветерок ворошил седые пряди, позвякивали медали на парадном кителе — «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга»… Спускаясь в подземный переход, фронтовик услышал оскорбительный окрик в спину и, оглянувшись, увидел перекошенные ненавистью лица и летящий в голову камень… Очнулся в машине «скорой помощи». Раскалывалась голова, и боль отдавалась в сердце.
— Это были юные бандеровцы, лет двадцати. Они закончили воевать на Майдане и пришли расправляться с людьми в советской военной форме. Говорят, их тогда задержали, но сразу же отпустили. Видно, не сочли возможным наказывать «героев»…
У меня от услышанного — ком в горле. А он говорит о расправе спокойно и просто, как о ранениях, полученных когда-то на фронте. Курская дуга, битва за Москву, прорыв блокады Ленинграда, освобождение Белоруссии, Прибалтики, Восточной Пруссии — боевой путь полкового радиста 26-й Восточно-Сибирской дивизии Павла Наумова представлен на старом кителе внушительным солдатским иконостасом. Одних только медалей «За отвагу» пять штук! А еще — орден Отечественной войны I степени, два ордена Красной Звезды, три медали «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга»… Павел Наумов был четырежды ранен. Три осколка он носит в себе до сих пор. На вопрос, как выжил на той войне, отвечает:
— Мать говорила, что в рубашке родился. А еще награды от пуль защищали. Я их на нательном белье носил. Одна только беда — вши донимали. Они буквально роились в тепле под орденами, приходилось наглых кровососов с планок ножичком счищать.
«Павлик Морозов меня в детстве лупил»
— Павел Маркович, вы полный кавалер медали «За отвагу» — самой уважаемой награды в среде фронтовиков. Это ж какая земля рождает таких отважных?
— Корни наши белорусские, но в голодные годы мои родители выехали на Северный Урал, и там, в таежной деревеньке Тонкая Гривка под городом Тавда Свердловской области, я и появился на свет. Родные края Павлика Морозова, может, слышали?
— Так Вы часом не родственник одиозного пионера?
— Родственник, но не кровный. Семья его матери, Татьяны Семеновны, жила в соседней деревне Герасимовке. И мой родной дядя женился на ее младшей сестре. Так вот и породнились.
— И каким же Вам запомнился «пионер-герой»?
— Да какой он герой?! Хулиган был первый в деревне, и меня малого лупил. Я еще в школу не ходил, а он лет на 6—7 был старше. Помню, подсолнух как-то выдернул с корнем, и хрясь меня по башке. В школе тетрадки выдали в клеточку, так он листки выдрал и гармошечку смастерил ребятне на потеху. Таким вот шалопаем рос. А вся эта история началась с визитов в наши края супруги Ленина Надежды Константиновны Крупской. Она жила у моей бабки на квартире и запомнилась мне своими черными, болезненно выпуклыми глазами. Помню, как лежа на печке, я исподтишка наблюдал за ней, и боялся этих ее глаз, черного монашеского платья. Крупская была наркомом по просвещению и ездила с проверкой по школам — проверяла, чем детей кормят, как классы отапливают. Придя домой, она постоянно что-то писала и записи складывала в потертый кожаный портфель.
Однажды Крупской донесли, что отец Павлика Трофим Морозов, будучи председателем сельсовета, устраивает постоянные попойки, подделывает документы своим родственникам и приятелям о сдаче государству хлеба. Вообще Морозовы из богатой семьи происходили, из кулаков, а до того как стать председателем, Трофим в органах работал. Павлик еще любил в его синей фуражке с красным околышем по деревне щеголять. И Крупская поручила одной из молодых школьных учительниц подговорить Павлика следить за отцом. Трофим, кстати, в то время уже бросил семью и уходил в загулы с новой женой. А мать тянула четверых сыновей.
— Может, это и стало причиной, по которой Павлик согласился стать доносчиком на отца?
— Может быть. Во всяком случае Павлик исправно доносил, и когда сведений набралось более чем достаточно, его отца арестовали. А родня Павлика — дед и дядька — обозлились смертельно и решили расправиться с предателем. И когда тот с младшим братом Федей пошел на болото за клюквой, выследили их и зарезали. Трупы спрятали на болоте в отвале — там дерево было вывернуто с корнем. Туда они бросили тела пацанов и ветками их прикрыли.
Мать в это время в райцентр ездила, а когда вернулась и сыновей не обнаружила, всю деревню на ноги подняла. Тела нашли собаки. Тогда же милиция обнаружила в сенях у деда-убийцы корыто с замоченной окровавленной одеждой.
— Павлика хоронили, как героя?
— Нет, я же говорю, что при жизни никто его героем не считал, скорее хулиганом. Я был на похоронах и помню, что никакого пионерского галстука на нем не было. Похоронили его возле школы, а дядьку с дедом судили и потом расстреляли. Мать с братьями от греха подальше отправили в Крым, квартиру им дали… А из Павлика героя потом в идеологических целях сделали.
«Мы не знали, что пулеметчики — это смертники»
— Ну, а Вы в детстве наверняка о настоящем геройстве мечтали. Валерием Чкаловым хотели быть?
— Не угадали. Я, как и все местные пацаны, мечтал стать моряком, хотя моря в наших краях не было, только речка Тавда. В школе я увлекся радиоделом: в Доме пионеров был радиокружок, где мы собирали приемники. Когда в 37-м репрессировали моего отца и мать осталась с тремя ребятишками, пошел работать на радиоузел.
— Должно быть, о начале войны Вы одним из первых в селе узнали? Помните этот день?
— Как же его забыть? Мама моя прачкой работала в гостинице «Красный север», а я ей помогал белье разносить. Помню, ранним утром нес на плече этот тяжеленный узел, смотрю, возле почты, где у нас громкоговоритель висел, народ собирается. Лица у всех встревоженные, растерянные. Командировочные из гостиницы выскакивают, люди отовсюду бегут… Я поставил свой узел, на пенек какой-то присел и слышу: «Внимание, внимание… сегодня в 4 часа утра… началась война». Что тут началось! Мать честная! Все разбежались — кто куда. В магазинах все подряд раскупать начали. И сразу же мобилизацию объявили, отправляя на фронт эшелон за эшелоном.
Ну а мы, пацаны, остались. Меня отправили на телефонную станцию монтером — лазить по столбам, тянуть провода и налаживать связь. Работали с утра до ночи, без норм и без выходных. А с фронта известия плохие идут. И я предложил своему дружку закадычному Гришке Широкову: «Хрен нам тут делать! Пошли на фронт». Друг сразу согласился, оставалось убедить военкома.
В военкомате сидел лейтенант, инвалид финской войны. Смерил нас усталым проницательным взглядом: «Ну какие из вас вояки? Вот подождите, скоро будем в военное училище набирать по сокращенной программе подготовки, тогда и вызовем вас». И стали мы с Гришкой ждать вызов в пехотно-пулеметное училище. Вещмешки приготовили — с кружкой, ложкой, сухарями. А мысленно уже на фронте были — Чапаева в детстве насмотрелись и лихими героями-пулеметчиками себя представляли. Еще не зная, что на фронте пулеметчики — это смертники. Не дождавшись вызова, снова пришли в военкомат. Там как раз набор в училище идет — двухлетнюю программу до восьми месяцев сократили. Гришку берут, а мне до восемнадцати двух лет не хватает. Выручил лейтенант: приписал мне в справке два года, и нам выдали временные паспорта — бумажку с фотокарточкой.
В два часа ночи нас разбудил посыльный. На вокзале мы сели в эшелон и отправились под Челябинск, в Златоустовское военное пехотно-пулеметное училище. Приехали туда — мать честная! Мороз за 40, холод и голод собачий!
— Домой не захотелось сбежать?
— Так поздно бежать уже было. Пришлось терпеть. Кормили нас в основном мерзлой картошкой, животы подводило от голода. До голодных обмороков дело дошло. А муштровали по 16 часов в сутки. Двухгодичную программу обучения ужали не до восьми, а до двух месяцев. Стрелять учили из пулемета максим, ППШ и ППД. Противотанковое ружье изучали, пулеметы таскали на лыжах… И вечерние занятия были, и ночные. Помню, что постоянно хотелось есть, спать и согреться. А еще — поскорее вырваться с этой каторги на фронт.
Не успели мы проучиться и двух месяцев. Немцы уже подходили к Москве. На защиту столицы с востока пошли сибирские дивизии. В них служили закаленные в боях бойцы, успевшие повоевать с японцами в Манчжурии. На этих мужиках держалась оборона Москвы. Для пополнения сибирских дивизий нужны были подготовленные солдаты. И командование решило, что нашей подготовки вполне достаточно, училище расформировали и маршевыми ротами отправили курсантов под Москву. Из училища мы вышли старшими сержантами, а на фронт попали рядовыми. В январе 1942-го стояли жестокие морозы. Нам выдали телогрейки, ватные штаны, маскхалаты и лыжи. Зима в тот год была очень снежная, снег крупный и колючий, как песок, автомат часто заедал, и его нужно было постоянно чистить. Я попал в лыжную роту 93-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии.
— Боевое крещение где принимали?
— Под городом Климовск. Нам надо было атаковать немцев и отбить у них шоссейную дорогу. Мы провели небольшую артподготовку, и наша рота по глубокому снегу на лыжах пошла в атаку. Немцы окопались на возвышенности, в районе церкви. И подпустив нас поближе, встретили шквальным пулеметным огнем. Атака захлебнулась. Из восьмидесяти человек в живых осталось четверо. Остальные — убитые, раненные, замерзшие…
Когда мы вернулись в батальон, комбат спросил у каждого, чем в мирное время занимались. Один говорит: — «Был плотником». — «Значит, будешь сапером». Другой: — «Мельником работал». — «Будешь моим ординарцем». А я сказал, что был телефонистом. — «Значит, пойдешь в роту связи». Четвертого уже и не припомню, куда отправили. В общем, не осталось и следа от нашей роты. Так я стал связистом.
— Говорят, что связист — самая опасная профессия на войне.
— Война сама по себе — опасная штука. Никто не знает, где его настигнет судьба. Связь мы тянули во время боя. Атака идет, а ты бежишь с катушкой, разматываешь кабель, чтобы связь командира с огневыми позициями установить. Без связи пушки молчат. Конечно, гибли связисты и от пуль, и от снарядов, и на минах подрывались. Кабель ведь постоянно рвался под снарядами, и его нужно было восстанавливать. Из связистов, начинавших воевать в нашей дивизии в 1941—1942 годах, до победы дожили только несколько человек.
А весной 1942-го меня заметил начальник связи полка и забрал в полковую роту связи, назначив радистом. Ну, наконец-то, думаю, настоящим делом займусь, расстанусь с осточертевшими катушками. Но не тут-то было, радиостанцию мы первое время включали редко, украдкой. Дело в том, что немцы легко пеленговали ее и моментально били прямой наводкой. Бывало, только включишь, а снаряд уже летит, и едва успеваешь спрятаться в блиндаж. Поэтому на фронте бойцы шарахались от радистов. Как увидят бойца с радиостанцией, сразу в крик: «Иди к чертовой матери, из-за тебя нас всех накроют!» Это продолжалось до лета 43-го. После Курской битвы гитлеровцы убрали пеленгаторы.
С тех пор и до конца войны я уже не расставался с радиостанцией.
— Первую свою медаль «За отвагу» когда и за что получили?
— Летом 1943-го, под Карачевом в Брянской области. Там мы вели тяжелейшие бои за железную дорогу. Нам необходимо было перерезать и удержать ее, чтобы фрицы подмогу не получали. А они озверели просто — в атаку по пять раз в день ходили. И однажды бросили на нас танки. Местность там была: с одной стороны лес, с другой — ржаное поле. И вот они по полю пошли в наступление. А у нас оборона совсем жидкая стояла: где сорокапятка, где противотанковое ружье. Идут танки, а наша точка огневая молчит. Комбат подзывает меня: — «Ну-ка, давай, Паша, положи свою станцию, бери автомат и сбегай проверь — что они там, уснули, что ли?»
Я к нашей точке прибежал и вижу — рядом с ПТРом бойцы лежат. Один убитый, второй тяжело раненный. Танк ударил по ним прямой наводкой. Мать честная, что делать?! Раненого я вытащил. А танк уже на меня прет. Хватаю противотанковое ружье, которое до тех пор только в учебнике видел, заряжаю. И после первого же выстрела меня как швырнет в сторону! У ПТР отдача очень сильная. Соображаю, что надо ногами сильнее упереться, стреляю второй раз, третий. Вижу, танк загорелся, оттуда выскочили двое и ко мне бегут. Я за автомат: — «Хэнде хох!» И очередью по ним полоснул. Одного убил, а второй поднял руки, молодой совсем танкист. Я ему: — «Ком!» А сам аж трясусь от нервного перенапряжения. Взял фрица в плен и отвел к командиру.
Медаль «За отвагу» давали за десять убитых немцев или за подбитый танк. Получилось, я вроде как перевыполнил норму.
«Пока я жив, ты маршала не получишь!»
— Как полковому радисту Вам наверняка приходилось со знаменитыми военачальниками встречаться. Расскажите об этих встречах.
— В октябре 1943 года нашу дивизию перебросили под Псков, на 1-й Прибалтийский фронт, которым командовал генерал-полковник Баграмян. Это был один из лучших полководцев Великой Отечественной, мудрый стратег, принимавший только хорошо продуманные решения, а не гнавший бездумно солдат на убой. Мы с ним дружили после войны.
— Это правда, что у него были сложные отношения со Сталиным?
— Сталин сам по себе был сложным человеком. И очень жестким, всех в ежовых рукавицах держал. Но в этом была и его сила. Иначе мы просто не выиграли бы войну. А Баграмяна он не любил. Наверное, как грузин армянина.
В конце войны, когда мы добивали немцев в Литве, поступил приказ командования брать город Кальварию, но Баграмян решил его блокировать, а не штурмовать. И оказался прав — немцы не выдержали осады, а наши войска избежали бессмысленных потерь. Но Сталин не простил ему самоуправства. Не репрессировал, но решил наказать. Уже после войны, отдыхая на Рижском взморье, я встретил Ивана Христофоровича, который тоже отдыхал там с семьей. И он рассказал мне, что генералиссимус тогда сказал ему: «Пока я жив, ты маршала не получишь!» И действительно, маршалом Баграмян стал только после смерти Сталина. Очень интеллигентный, спокойный и культурный человек был.
Довелось мне встречаться на фронте и с Иваном Дмитриевичем Черняховским. Отличный, скажу я вам, был мужик. Ему еще и сорока не стукнуло, а он уже генерала армии получил. Причем он не выслуживался, не отсиживался в штабе, а по окопам ходил, общался с солдатами. Его часто видели на передовой, но не в генеральской, а в капитанской форме. Помню, когда увидел его впервые, очень удивился — чего это все капитана приезжего боятся? Оказалось, что командующий фронтом погоны капитанские для маскировки носил, чтобы не дразнить немецких снайперов.
Генерал армии Иван Черняховский (второй слева) со своими боевыми соратниками обсуждает план операции. 1 июля 1944 г.
В октябре 44-го наши войска 3-го Белорусского фронта предприняли первую попытку разгромить группировку противника в Восточной Пруссии. Она была неудачной, и наши части попали в окружение под городом Гумбиннен. Положение было критическим: немцы планировали уничтожить попавшую в мешок группировку в течение суток. Черняховский лично вызвал меня и дал боевое задание: проникнуть в немецкий тыл к нашим окруженным частям, найти любого генерала и установить с ним радиосвязь для координации действий по выводу войск из окружения. Объяснив задачу, пристально посмотрел на меня: — Ну что, солдат, сможешь выполнить? Если выполнишь, будешь представлен к высокой награде. А погибнешь — честь тебе и слава». Меня эта фраза как током шибанула — не хватало еще погибнуть в конце войны! Но приказ есть приказ.
На передний край меня сопровождали начальник разведки и человек сорок автоматчиков. Показали мне реку и остатки сгоревшего моста, через который нужно было перебраться на другой берег. Там виднелся красный сарай — немецкая конюшня. До моста я дополз по-пластунски. А дальше предстояло самое сложное — форсировать реку по развалинам моста. Хорошо, что вода в речке быстрая была, и шум служил прикрытием… Я удачно перебрался и сразу упал в кювет. И так с передышками, короткими перебежками, по-пластунски продвигался вперед. Вижу — впереди, у перелеска, вроде как наши окопались: веток наломали, замаскировались. Из-за деревьев вышел офицер, машет мне руками: кто, мол, такой? Я короткими перебежками к нему. Рядом с ним появились бойцы — чумазые, как черти, с ног до головы в глине. Недалеко, говорят, бывшее имение, там штаб 18-й дивизии. Мать честная, вот это удача! Там-то я генерала точно найду. Отвели меня к командиру дивизии, я сразу же наладил связь с Черняховским, и командующий назначил его главным по выводу войск.
А потом мы вместе с блокированными частями пошли на прорыв. Вырвались из окружения, но город взять тогда не смогли. Гумбиннен фашисты удерживали до января 1945 года. Вскоре после штурма города, на подступах к Кенигсбергу, Черняховский погиб от осколков гитлеровского снаряда.
За это боевое задание меня представили к ордену Красного Знамени. Но рядовым его давать было не положено, и награду заменили орденом Красной Звезды.
Схватка за жизнь на Косе Смерти
— Павел Маркович, у Вас богатейшая фронтовая биография. Как в той песне, вы пол-Европы по-пластунски пропахали. Где заканчивали войну?
— В Восточной Пруссии. После штурма Кенигсберга нам нужно было взять город Пиллау. Это крупная военно-морская база на Балтике. За нее шли тяжелейшие, изнурительные бои. Немец там сражался отчаянно, как смертельно раненный зверь, и мы тоже несли серьезные потери. Часть немецкой группировки, не желая сдаваться, закрепилась на узкой полоске земли протяженностью четыре километра. Ее называли Коса Смерти. Там в апреле 45-го полегло очень много наших ребят. Фрицы прятались в многочисленных дотах, а мы их оттуда с трудом выковыривали.
Без поддержки артиллерии нам приходилось туго, правда, на материке стояли три «катюши». Но в какой-то момент немец начал нас выдавливать с косы. Я с радистом-напарником в это время на наблюдательном пункте находился. Смотрю, нашу пехоту в одночасье как ветром сдуло. А метрах в пятистах лавина немцев прет. Во попал, думаю. А помирать-то неохота. Схватил микрофон и как заору что есть мочи: — «Ножовка», «ножовка»! Я — «гречиха»! Огонь на меня! Я — «Яков»! Огонь на меня!» «Яков» и «гречиха» — это были позывные нашего полка. А «ножовка» — позывной батареи, которая на материковой части стояла. «Катюши» отреагировали мгновенно — такой огненной лавиной косу накрыли, что мы с радистом едва успели в блиндаж скатиться. А тут и наша пехота подоспела вернуться. За этот случай мне вторую Красную Звезду дали.
Разрушенный после боев мост в Кенигсберге
— Известие о Победе где Вас застало?
— Под Кенигсбергом. Мы там лагерем на отдыхе стояли. В ночь со 2-го на 3 мая в наш домик на опушке леса ворвался замполит, весь расхристанный, в нижнем белье. И как закричит: «Паша, скорей тащи приемник! Настраивай на Москву!» (У нас в повозке трофейный немецкий приемник был.) Я стал приемник настраивать, а у самого руки дрожат, волнуюсь страшно. Поймал голос Левитана: «Внимание! Внимание! Говорит Москва. Передаем важное правительственное сообщение…» И — тишина, ушла волна. Мать честная! Опять кручу: «…подписан акт о полной капитуляции… война закончилась…» Последних слов я уже не услышал. Их перекрыл рев голосов. И такое вокруг началось! Пальба, стрельба, ликование! Это был салют из всего, что могло стрелять. Палили даже из пушек. А потом командир приказал бочку московской водки со склада выкатить, начали шкварить, жарить и закатили пир… Вечером я спустился к озеру. Лег лицом к небу и чуть не оглох от непривычной тишины. «Вот и все, — думаю, — война закончилась. Что дальше?»
— А дальше был легендарный Парад Победы в Москве. Туда ведь, говорят, тщательнейшим образом бойцов отбирали, в основном Героев Советского Союза. Как Вы попали в число избранных?
— Отбирали особо отличившихся в боях. По наградам, по росту, по состоянию здоровья. Наград у меня хватало: пять «Отваг» к Звезде Героя приравнивались. Роста хватало тоже — 1 метр 79 см. Из нашего полка на парад отобрали четырех человек.
Муштровали нас в Кенигсберге недели три. С утра до вечера — строевая. Семь потов сгоняли. А потом посадили в санитарный поезд и повезли в Москву.
Столица нас встретила оркестром и цветами. С вокзала мы отправились пешком в Чернышевские казармы — огромные, старинные, и опять началась муштра. Занимались в основном ночью, днем отсыпались. Командиром нашего сводного полка 3-го Белорусского фронта был дважды Герой Советского Союза Петр Кошевой. А проверял нашу готовность к параду лично маршал Василевский.
Воины 3 Белорусского фронта на Параде Победы на Красной площади 24 июня 1945 года
— Были какие-то особые инструкции для участников парада? Чем вам запомнилось это событие?
— Каких-то особых инструкций не было. Главное было, как на фронте, четко и точно выполнить поставленную задачу. Всем выдали специально сшитую для парада форму, подбили каблуки подковками на сапогах, чтобы звонче шагалось. А настроения нам было не занимать. Даже плохая погода его не испортила. С утра 24 июня в Москве моросил дождь, местами переходящий в ливень. Из-за него и воздушную часть парада отменили. Но никто, казалось, не замечал капризов погоды.
А после парада нас пригласили шефы (у каждого сводного полка было закрепленное за ним предприятие). Над нами шефствовал Наркомат тяжелого машиностроения. Какой они нам прием устроили! Столы просто ломились от закусок и деликатесов. Мы даже во сне такого никогда не видели. У наркома машиностроения водителем была девушка Катя. И он ей поручил после банкета показать нам Москву. Меня и еще одного парня из нашего полка усадили в машину с открытым верхом, завалили цветами и подарками и повезли на экскурсию по столице. А на улицах народ победу празднует, город сияет, огни горят, всюду орут: — «Победа!» Я от избытка чувств и принятого в наркомате спиртного из машины вышел и начал цветы и подарки людям раздавать…
А потом мне тридцать дней отпуска дали, и свой день рождения я отмечал дома, на Урале, 12 июля 1945 года. Стукнуло мне тогда 20 лет…
Кавалер «Отваги» лейтенант Павел Наумов отдал армейской службе почти 40 лет. Говорит, что армия стала для него школой и смыслом жизни. А еще научила держать удары судьбы. Полгода назад он похоронил жену, еще раньше — дочь. Живет один в «советского образца» квартире на киевской Оболони. Пару недель назад ему звонили из Москвы, приглашали на Парад Победы. Поблагодарил и извинился за отказ — годы берут свое.
Я прощалась с фронтовиком, не в силах избавиться от чувства вины перед ним и перед его поколением за ту боль, которую мы причиняем им сегодня. Словно читая мои мысли, он вдруг сказал: «Мы думали, что в 45-м война закончилась. А она все время шла. И сейчас идет. Все время война…»
