Главное, что произошло у нас и в нас самих — это глубокое разочарование в Европе, прежде всего. Как в культурном, цивилизационном, метафизическом, если угодно, явлении. Разумеется, для того, чтобы разочароваться, надо сначала очароваться. И это было. Ведь многие искренне верили, что ТЕ — на голову выше нас, высококультурные сверхчеловеки (в пределах московского Садового кольца многие верят до сих пор — авт.). Так бывает, когда думаешь о ком-то, как о тонкой и одухотворенной личности, а выясняется, что он руководствуется примитивными животными инстинктами: пожрать, спариться, отпихнуть самца-конкурента. Так и тут: вместо культуры, справедливости и ценностей мы увидели тупой геополитический инстинкт. Четверть века не хотели в это поверить, но нас практически заставили силой.
Теперь, когда они там в очередной раз пыжатся, выдумывают новые санкции, по инерции считая себя моральными авторитетами, за дружбу с которыми должен биться каждый — мы смотрим на них с грустью, как на опустившегося человека, в которого еще недавно верили, как в самих себя.
Нет, наше отношение к Пизанской и Эйфелевой башням, к мюнхенскому и пражскому пиву ничуть не изменилось. Но Европа перестала быть чем-то сакральным, потусторонним, чем были колбасные евровитрины для первых советских и постсоветских туристов. Не потому, что там что-то изменилось — стали хуже дороги или машины. И не потому также, что мы сами возомнили о себе: себя мы, порой, не любим и не уважаем еще больше, чем европейцев. Треп либералов — «ну да, ну да, мы, типа, такие духовные, что гадим в подъездах, а они, развратно-загнивающие, моют улицы шампунем» — все это ни о чем. Не то, не то.
Мы не стали лучше, они не стали хуже. Просто мы увидели их без розовых очков. Такими, какие они есть. Не прынцами из сказок и не небожителями, а обычными людьми со своими комплексами, тараканами в головах и скелетами в шкафах. Мы ведь правда поверили, что «холодная война» закончилась, что не будет этого примитивного: «эти должны быть за нас, Россия без Украины — не империя, а здесь мы переворотик сварганим и своего человечка посадим, советничков ему подкинем; здесь бы провокацию покруче — самолетик там или еще какую маршрутку, и из всех независимых медиастволов залпом врежем, и новые санкции придумаем — побольнее, поизворотливее, с оттяжечкой».
С горечью мы смотрим на всю эту низкопробную суету тех, кого еще недавно уважали, считали примерами для себя, некой идеальной целью, к которой надо бы и нам стремиться — и ощущаем, что той недосягаемо высокой Европы, с которой нас связывали прежние идеалы общей веры и Просвещения, уже, видимо, не будет. А будет то холодный и расчетливый враг, включающий убитых русских в Донецке в свои калькуляции. То напыщенный бонвиван и сноб, считающий всех прочих расово (демократически, технологически, ценностно — не суть: для него это одно и то же — авт.) неполноценными. То занудный ментор, который вечно лезет в чужие дела и в итоге делает другим только хуже. То банальный Плюшкин, который всё подряд — страны, ценности, ресурсы, мигрантов — тащит в свою пыльную кучу и никак не может остановиться.
Произошло самое худшее из того, что могло произойти для «наших европейских партнеров» — нам стало практически всё равно, что они о нас думают. Хотя мы действительно так устроены, что порой ревностно относимся к тому, как нас видят другие — и за доброе слово можем последнюю рубаху отдать. И они тоже, в свою очередь, привыкли, что перед ними все заискивают, пренепременно стараясь понравиться и услышать похвалу из их уст.
До недавнего времени это совпадало. А теперь вдруг перестало — чего они еще не поняли. И всё еще по инерции считают, что уже очень скоро мы будем стремиться любой ценой восстановить свой имидж в их глазах, вернуть инвестиционное и всякое прочее доверие, заискивать, чтобы нас опять похлопали по плечу: «я, я — кароши рюсски мальтшик, дас ист дайн кредит-конфетка под маленьки процент, богати европейски дядя опять добри».
Но нам это уже неинтересно. Мы будем, конечно, стараться убрать всю эту напряженность, вернуть нормальную торговлю, снять остроту в сфере безопасности — но для нас это будет уже с другой Европой. Не с партнером, не с потенциальным союзником вследствие конвергенции и прочей интеграции, а с чужим своекорыстным субъектом, который всегда прятал свою грубую геополитическую лапу в лайковую перчатку высоких ценностей.
И это вовсе не так плохо. Трезвым в любом случае лучше быть, чем под кайфом необоснованного очарования по отношению к чужому. И все же, наверное, мы будем грустить по Европе — пусть нереальной и выдуманной нами — которую мы потеряли.
