По пышущей августовским жаром летней улице Донецка шла одинокая женщина. Возраст её на вид приближался к… Она вглядывалась бессмысленным взглядом в вывески уцелевших домов и лица немногочисленных прохожих. В какой-то момент земля ушла из-под ног и она, с трудом удерживая равновесие, села на тротуар.
К женщине подбежали и помогли ей подняться, начали предлагать помощь. Она тихо, чуть ли не шёпотом, сказала: «Благодарю».
— Вам плохо?— подбежала к ней и я.
— Нет, уже лучше, сейчас пройдёт.
— Как Вас зовут? Вы больны? Может вызвать «Скорую»?— засыпала ее вопросами, поддерживая за руку.
— Меня зовут Алевтина! — ответила она, и продолжила: — Нет — не больна.
Алевтина подняла свои полные слез глаза и вдруг начала молча сотрясаться.
— Давайте я Вас провожу, а то попадёте под обстрел, — сказала я как можно более строгим голосом, — где вы живете?
— Хорошо, спасибо, хотя мне уже всё равно, — всхлипывая, говорила Алевтина, — пойдемте, а я, если позволите, расскажу историю…
«Проклятая жара, сил нет вообще. Проклятая жара в проклятой стране. И одна проклятая старая дура, которая эту страну любила… А, ведь, знаете, совсем недавно я свято верила во все эти свидомые идеи.
Вы слишком молоды и не помните конца 80-х, когда ростки незалежности лишь начинали свой путь к цветению. Я — молодой педагог, уже тогда заразилась ими и представляла собой готового «строителя Украины». Потом преподавала в школах Донецка «соловьиную» мову и литературу, возила учеников на Западенщину, чтобы прониклись «родной культурой»: фактически промывала детям мозги интегральным свидомизмом.
Но я ведь верила, что так и должно было быть, что это наш путь, путь в нормальное цивилизованное общество, в Европу. Я ведь и правда верила, — повторила Алевтине Евгеньевна и снова зарыдала, — не проходило ни одного урока без цветастого эскизного рассказа про украинство, про то, что мы ни они, что мы лучше, что мы…
Ученики, а также их родители по-разному относились к такой восторженности: одни усердно поглощали сказанное и сами верили, другие терпеливо и молча пережидали разговоры про «солов'їну мову та «вишневі садочки». Коллеги просто избегали конфликтов, глубоко не вникая в суть этих 'увлечений', к тому моменту грозили все предметы перевести на украинский язык — зачем же ссориться со славистом и знатоком разговорного и письменного украинского наречия, вдруг обратиться нужно будет, — грустно улыбнулась она и продолжила, — первым грозным предупреждением в этой идиллии стала служба старшего сына.
Проблемы и открытые конфликты у парня-дончанина с местными из Западной Украины, куда он попал, начались сразу. Уже в середине 90-ых там отсеивали «свой — чужой» быстро и беспощадно. В конце концов, Руслана избили так, что он потерял слух. Но ничего, его комиссовали домой, и жизнь потекла далее. Сын пришёл в себя после потрясения и травм, выучился, нашёл работу и создал семью.
Горький опыт службы старшего сына заставил искать возможность младшему пройти донецкие казармы, уже не рисковать здоровьем. Но излечить сознание «справжньої українкі» этот опыт тогда так и не смог. На уроках опять поселилось обожание, выливаясь в бесконечные монологи о древности и красоте мовы и украинской культуры».
Мы пришли, но Алевтина Евгеньевна попросила не бросать ее и предложила зайти на чай. Рассказ она продолжила уже на кухне:
«Когда разразился в 2004-ом оранжевый переворот, всех идейных вновь кинули «под ружьё» на усиление украинизации Донбасса, — продолжила она, разливая чай по чашкам, — шла она тогда отвратительно медленно и приживаться не хотела совсем. Народ уперся и на дух меня воспринимать не хотел, с другой стороны уперлась и я: с новой силой зазвучали мои «проповеди» в стенах школ и техникумов.
Я по-настоящему вдохновилась Ющенковскими приказами о тотальной «окончательной» украинизации Донбасса, казалось, еще немного и это «быдло» наконец-то осознает себя украинцами, вырвет из себя всю «азиатчину» и «русский налёт» и примет Европейский выбор «справжнiх украiнцiв» с Киева и Западной Украины. Но так только казалось. Потом, когда проект оранжевой, так сказать, революции увяз в экономическом тупике, на нас вновь махнули рукой. Можно сказать, это был самый щадящий этап отрезвления сознания подобных восторженных настроений в адептах.
К сожалению, далее маховик уже останавливаться не собирался. На завершающей стадии распада Украина стала просто уничтожать подряд «своих и чужих». Именно тогда случилось самое главное предательство Украиной восторженной Алевтины Евгеньевны из Донецка, — внезапно новая знакомая истерично засмеялась, — а она то, в смысле я, продолжала ей верить.
Когда Донбасс восстал, первое, что я сказала сыновьям, чтобы держались подальше от этих «сепаратистов». Сама правда была на митингах, свысока поглядывая на «игры» народа. Старший сын, Руслан, продолжал мирно работать на уже тогда обстреливаемых предприятиях Донецка и окрестностей. А потом рухнуло все…
Наверное, про этот день я могу рассказать по секундам. Расспросила всех, кого смогла. 12 июля, день подходил к концу, по трассе Авдеевка — Опытное — Донецк ехали легковушки с бригадами, автобус 42 маршрута и газель-маршрутка. Народ спешил домой по опасной дороге, её часто обстреливали. В одной из легковых машин возвращался с коллегами по Авдеевскому Коксохиму, (потом войска Украины, разнесут и сам завод тоже), и Руслан. Откуда вырулила эта небольшая авто-группа карателей: БМД, хаммер и танк из «армии Украины», никто не успел заметить. На БМД сидела группа десантников с автоматами наперевес и поливала без разбора проезжавшие машины, над стрелявшими реяли флаги десантных войск и, естественно, фирменный украинский стяг.
Эта бешеная тройка без разбора и без смысла поливала все машины гражданского населения, «сепаратистов» там не было. Такое потом часто происходило, пока не сменилось такими же бессмысленными и жуткими обстрелами. Спастись удалось только тем, кто ехал дальше других от карателей и успел свернуть за заграждения. Машину сына изрешетили полностью, он и два его коллеги скончались на месте. Приехавшие врачи сразу отвезли их в морг. Убийцы исчезли также быстро, как и появились.
… Вот и все… Сына моего нет… И Украины моей нет… — из глаз убитой горем матери снова потекли слёзы, — да и не было ее… Лучше бы ее не было… И меня…
Мне тогда сдохнуть хотелось. 4 дня отхаживали. Спасли внуки — вроде как есть еще ради кого ползать. Именно ползать — моя жизнь закончилась месяц назад.
Потом начались обстрелы, и мне стало стыдно смотреть в глаза людям. Казалось, что все думали: «Что, дождалась своих спасателей, тварь». Все, что было ценного, я тогда отнесла сыну, невестке Руслана и третью часть отдала ДНР… Почему? Потому что не знаю, как и чем можно оправдать тотальное уничтожение Донбасса? Ради чего пришли уничтожать целый регион. Ради какой Украины его стараются обезлюдеть, его зачищают.
Почему народ, поколениями живший здесь, вынужден бежать отсюда? Ради восхищения «віковою культурою та гідністю українсьтва»? Это стоит убийства Руслана, убийства детей и стариков? Проклятое лето в проклятой стране. Стране, которой теперь нет, — замолчала Алевтина, поджав губы, а через минуту добавила, — и, слава Богу, что ее больше нет.»
Мы еще долго сидели, я пила чай, она продолжала рассказывать, потом была сирена, и наш разговор продолжился в подвале, где уже она успокаивала соседей.
Мы попрощались, Алевтина Евгеньевна приглашала в гости. Домой я попала уже затемно. Потом было бегство в Россию, обустройство на новом месте и куча проблем. Но теперь каждый раз, когда слышу про Украину, перед глазами стоит она, старый учитель, чью душу Украина сожгла как и людей в Одессе. Перед глазами стоит она, и вспоминаются ее слова: «Проклятое лето в проклятой стране».
Автор статьи: Шершнёва Анна
