Город мне понравился. Во Франции мы, советские граждане, в большинстве своем не бывали и даже мечтать не могли, а тут — а ля Париж. Улицы, архитектура — все такое готически-романтическое, пахнущее столетиями. Недаром «Трех мушкетеров» здесь снимали. Идешь по булыжной мостовой, и кажется: вот-вот из-за угла бравый Боярский на лихом коне выгарцует, радуясь "мисцевой" красавице, кубку и клинку.
Арсенал, бенедиктинский монастырь, католические соборы, почти парижская опера, крепостные башни, облезлые старинные дома, двери с витиеватыми ручками, гулкие подъезды со сводчатыми потолками…
Пиво львовское тоже по вкусу пришлось. В СССР тогда борьба с пьянством набирала обороты, и в Киеве количество баров со спиртным сокращалось катастрофически быстро. А тут не надо долго блуждать и обувь рвать. Заходи под какую нибудь «вэжу» и получай густопенный жбан с ручкой. Глотнешь, прислонишься к древней стене, прикроешь глаза и вмиг словно окажешься средь шумного пира, где на вертеле жарится вепрь, звенят хмельные кубки, веерами обмахиваются дамы, сладко заливаются мандолины…
Погружение в средневековье.
Даже, пардон, общественные сортиры тут были особенные.
Спускаешься по витой лестнице под землю, и твоему взору предстает комната в кафеле, пожелтевшем от столетий, а в ней — фарфоровые унитазы и сливные бачки, с которых свисают латунные цепочки с фарфоровыми же ручками.
А еще впечатлила меня «жемчужина украинского Пьемонта» высокой, как мне тогда показалось, культурой бытового общения.
Только присел я на скамью возле Оперного театра, где собирались любители настольных игр, с намерением затеять шахматную дуэль «Восток-Запад», как тут же подплывают ко мне два местных чемпиона, и один из них, преклонных годов, с большим животом и в галифе, приподнимая тирольскую шляпу с пером, чинно интересуется:
— Чы пан грайе у шахы?
— О! — восклицает его спутник — тощий очкарик в вышиванке и со свисающими вдоль носогубных складок спутанными «вусами». — То, мабуть, пан до-о-обрэ грайе у шахы!
— Да, самую малость, — следует мой русскоязычный ответ, и я вижу черный лед в их узких, польских глазах, но слышу, однако, на протяжении нескольких партий все ту же подчеркнутую вежливость.
Это меня тронуло. Вот, думаю, может, они и бандеровцы старые, может, и рады были бы мне за свой проигрыш шмальнуть в спину из-за угла, однако до чего ж воспитанные!
Все эти словечки — «пан, пани, панове» — были сладкозвучны, умилительны, хотя и совершенно напривычны для моего юго-восточного восприятия.
«Це — наше колэктивнэ облыччя: ввичливисть, гиднисть та культура! (Это наше коллективное лицо: вежливость, достоинство и культура!)» — заявил мне пан Мыкола, с которым я вскоре познакомился во Львове.
Круг моих львовских знакомств расширялся. Кроме коллективного лица, я познакомился также с лицами отдельными, индивидуальными. Многие из них милые и обаятельные. Мы порой не сходились в политических взглядах и исторических оценках, однако это не было поводом вцепиться друг дружке в шевелюры и присвоить по клоку чужих волос. Мы даже вместе пили водку, в смысле — горилку, и закусывали бутербродами, то бишь канапками.
Вот, к примеру, тот же пан Мыкола. Вообще он был такой пожилой геолог, «солнцу и ветру брат», профессор и академик самой что ни на есть Национальной Академии наук. Активный и многословный носитель "западенского наречия" и все той же тирольской шляпы с серебряным дубовым листом на бархатном боку. Отец его служил у гетьмана Скоропадского, а после победы большевиков сбежал в Галицию, где стал фотографом, женился и родил этого самого пана профессора.
Мы и встречались и во Львове, и в Киеве — приезжая в столицу, в Академию, он часто останавливался у меня. Мы вели с ним словесные баталии о пакте Молотова-Риббентропа, о бандеровщине, о Сталине с Гитлером. Он, конечно, выражал мнение, что «оуновцы» были «захисныками нэньки», но не оспаривал факт осуждения фашистов и коллаборационистов Нюрнюбергским трибуналом. Когда накал дискуссии достигал апогея, и начинали проскакивать опасные искры, мы тотчас гасили их очередной порцией жидкости из огнетушителя с завинчивающейся пробкой.
И все проходило без эксцессов, мирно и взаимопонятно. (Ни он, ни я не могли даже представить себе, что мы ведем споры не о канувшем навсегда прошлом, а жутковатом будущем, к которому придет Украина спустя годы.) Результатом этих диспутов был консенсус по ряду проблемных вопросов, в том числе территориальных. Пан Мыкола после «литра выпитой» соглашался даже Крым вернуть России как исконно чужое добро.
Еще кадры из прошлого.
Как-то провел я несколько дней в Карпатах, в центре гуцульских ремесел — Яремче. Там у водопада есть сувенирный рынок, где бойко торгуют изделиями народного промысла из кожи, козьей шерсти, дерева, а также картинами и вышитыми полотенцами —«рушныками», а еще — глиняными фигурками и свистульками. Помните фото, где бывший «презигетьман» Ющенко, присев на корточки, рассматривает бирюльку с таким пиететом, будто ему Роден в руки попался? Дело было именно здесь, на яремчанском базарчике.
Поселился я в Яремче в небольшом домике у несуетного гуцула, который каждый вечер звал меня в беседку под горой и потчевал «карпатской водичкой» — крепчайшей местной самогонкой.
Человек без особых затей — сплавщик леса. Но куда интеллигентнее, духовно глубже и тоньше, приличнее и душевно более здоров, чем нынешние победившие майданные «пасионарии» и олигархи-мироеды. (Во всяком случае, у сплавщика ни разу я не видел таких злобных гримас, как у персонажей из бесовского фашистского паноптикума, который призахватил власть в Киеве в феврале и затем устроил геноцид на юго-восточной земле). У него была скромная работящая жена, дочь — студентка, радостная и улыбчивая, я бы сказал, душевно светлая. С ними жила старенькая больная мать с тихим голосом и мудрыми глазами.
Она весь день сидела во дворе у стола и, по мере сил, помогала невестке по хозяйству: чистила картошку, варила суп, кормила кур. И часто тихонько молилась.
Я любил с ней беседовать, хотя многих слов не понимал — я-то говорил по-русски, а у нее речь была не просто украинской, а прикарпатско-диалектной. Но между нами установилось замечательное ментальное взаимопроникновение. Мы говорили о «полонине», о Пруте с Черемошем, о сплаве, свистульках, гуцульских одеждах, песнях и праздниках горцев. А больше всего — о том, что все люди должны жить в мире друг с другом… Семья была вполне патриархальная. Дочь родителей называла на «вы», выполняя Заповедь об их почитании. Ну как же не порадоваться общению с такими людьми, даже если половину слов не знаешь?
Следующий «слайд». Львовский вокзал, ночь, лютая зима, ветер воет даже похлеще и пострашнее, чем бесноватые крикуны на киевском «Майдане» во время обострения психоза. (Хотя нет, у тех завывания все-таки страшнее). Мне нужно поспеть на последнюю электричку, идущую в предместье. Запыхавшись, добегаю до перрона и по-русски вопрошаю какого-то «вуйка», следует ли сей транспорт в Рудно?
Дядька в шапке — «пирожке», какие носили в войну немецкие полицаи (а при Ющенке — гаишники), услыхав мой возглас, приподнимает сей образец высокой моды, пристально вглядывается в меня и утвердительно кивает.
Я вскакиваю в пустую уже электричку, и поезд трогается. Он долго, слишком долго мчит по заснеженному полю, и у меня зарождаются смутные подозрения по поводу беспечной доверчивости к словам «пирожконосителя» и правильности маршрута…
После того, как я увидел в тамбуре схему движения, мне все стало ясно. Состав двигался в противоположном направлении.
Мимо окон пролетали полустанки, где не имелось не только вокзалов с теплыми комнатами ожидания, но даже будок путевых обходчиков. И это обстоятельство ввергло одинокого пассажира Львовской железной дороги во еще большее уныние, пока, наконец, я не сошел на платформе, продуваемой всеми злыми ветрами, и не постучался в маленький домик станционного смотрителя, где горело одно окошко. И, вновь по-русски, я спросил его: можно ли здесь заночевать, чтобы дождаться первого поезда на Львов?
Молчаливый старичок без всяких упреков, недовольного кряхтения и вздохов впустил меня и напоил горячим чаем, и я всю ночь просидел у печки, в которой весело потрескивали дрова. Вот так я выжил, не замерз в чужой бандеровской степи.
И еще одна тень минувшего. Представитель того сословия, которое во Львове именуется «рагулями». И которое составляет ныне большинство майданных манифестантов в Киеве.
Он был похож на Кобзаря, с такими же усами, и звали его тоже Тарас (впрочем, не надо тут искать никаких аллюзий).
Он был соседом моей тещи по коммуналке. Тогда в центре Львова, в старых домах, было много коммуналок. Тарас работал грузчиком в книжном магазине, где продавалась русская литература. Посему он постоянно притаскивал какие-то фолианты и подвижнически пытался их одолеть. Читал много, но осмыслить поступавшую информацию не всегда был способен. Во всяком случае, он то и дело приходил к теще — русскому филологу — с просьбой объяснить прочитанное. Это когда он был трезв. А когда напивался, томик Тургенева или Толстого в его руках заменяло подножье санузла, с которым он обнимался, валяясь в уборной… Теперь он вроде бы тоже геройствует на «майданах».
С тех пор прошли годы. Украина обрела независимость, и «коллективное лицо» Галиции стало меняться, Но, увы, отнюдь не в лучшую сторону.
В начале девяностых многие русскоязычные жители Львова боялись уже разговаривать на родном языке в общественном транспорте или магазинах. Те самые «свидомые патриоты», которые ныне почувствовали себя полными хозяевами в стране, тогда лишь начинали наглеть, пока на своей территории, унижая беззащитных русскоязычных женщин и стариков и оскорбляя их. Однако безнаказанность, как известно, порождает преступления. Вскоре стало известно о бывшем враче скорой помощи Тягныбоке, который в канун продвижения Ющенки во власть прославился ксенофобскими выпадами, за что даже был изгнан из «Нашей Украины», которая тогда еще пыталась, во всяком случае, публично отмежеваться от экстремистов (сейчас уже вряд ли выгнали бы). Параллельно начались героизация гитлеровских прихвостней, оскорбления советских ветеранов, осквернение памятников, нападения на участников парадов Победы, и прочая, и прочая…
В то же время в СМИ началась идеологическая кампания по очернению Донбасса. Как мне помнится, ее пик пришелся на приезидентские выборы — 2004.
Накануне выборов идеологами «оранжевой» команды в общество вбрасывались слоганы типа: «Банду — геть!», «Пахана на нары!», «Не ссы в подъездах, ты же не донецкий!» и прочие слоганы однообразной наполненности. В них не только делался акцент на криминальное прошлое Януковича, но и всячески подчеркивалась якобы уголовная ментальность всего Донбасса. Это они, эти циничные политтехнологи, в большинстве своем — бывшие комсомольские функционеры высокого ранга (типа покойного Зинченко, Томенко и пр.) внедрили в подсознание населения центра и запада Украины миф о донбассовцах как об ограниченных, наглых и алчных уголовниках, которые, буде придут к власти, отберут все бизнесы и растрясут все кошельки.
Но при чем здесь труженики Донбасса, которыми славится донецкая земля? Земля, давшая миру великих рабочих (М. Мазай и П. Ангелина), ученых (В. Даль), певцов (И. Кобзон), писателей (В. Гаршин), поэтов (В. Сосюра), драматических артистов (Н. Мордюкова, Л. Быков), режиссеров (Л. Шепитько), композиторов (С. Прокофьев, Е. Мартынов), художников (А. Куинджи), спортсменов (С. Бубка)?.. После каждой из фамилий нужно ставить «и др.», потому что рамок одной статьи не хватит для полного перечисления. Да и на фоне того кошмара, который принесла с собой фашистская камарилья, правление Виктора Януковича, не исключено, скоро будет считаться благоденствием.
На каком основании лживые и циничные укро-СМИ поливают грязью трудолюбивых, незлобивых и открытых людей? Какое моральное право имеют продажные писаки оскорблять миллионы тружеников, за чей счет жировали и они, и галицийские «свидомиты»?
Ответ прост: олигархи им платят, они выполняют. Подготовка к «горячей» фазе — с бомбардировками жилых кварталов, убийствами мирных жителей и другими преступлениями против человечности, — началась с фазы «холодной», с распространения клеветы о «донецких бандитах». Это все звенья одной цепи. Олигархам нужен в безраздельное владение либо весь высокодоходный Юго-Восток, на котором они, унижая его граждан, смогут наживаться и далее, либо выжженная земля на его месте.
Галиция стала инкубатором и главным «экспортером» национальной ненависти. И неотъемлемые черты предмета ее гордости, ее «коллективного лица» — изысканные манеры, претензии на аристократическую утонченность — растворились на фоне злобных оскалов и бесноватых рыков ее представителей, которые посчитали себя ее авангардом, порой не догадываясь, что ими управляют толстосумы, имеющие лишь одного идола — наживу.
С попустительства власти галицийская физиономия превратилась в коллективное, так сказать, анти-лицо, в красно-черное, как тряпки «Правого сектора», грязно-кровавое рыло. Которое в конце концов, заявилось в Киев, взгромоздилось на баррикады, объявив себя «мозгом, совестью и гордостью нации», а затем свергло законную власть и раскололо страну, ввергнув ее в пучину гражданской войны.
Однако, надеюсь, недалек тот час, когда коллективный сапог воина-антифашиста так врежет по этому рылу, что оно вылетит с оскверненных улиц Матери городов русских, пронесется сотни километров и влипнет в тот самый унитаз с фарфоровыми набалдашниками.
И что киевская хунта рано или поздно получит справедливый приговор на новом Суде народов, подобном тому, который поставил точку в преступной деятельности хунты гитлеровской. И это будет возмездием не только за государственный переворот, чудовищную бойню и геноцид в Новороссии. Это будет также заслуженной карой за осквернение человеческого облика самой Галиции.
За сплавщика Петра и его семью. За академика пана Мыколу. За вежливых шахматистов из палисадника возле Оперы. За того старика, что приютил меня на полустанке. И даже за «рагуля» Тараса, который, соблазненный «однодумцями», ставший в одночасье «героем нации», утратил шанс благодаря русской литературе стать человеком.
